— Да, сэр.
— Ага.
— Очень редко в этой комнате бывает так пусто, как сегодня. Это, наверное, из-за юбилея королевы.
— Ну хорошо, а если бы мы с моим приятелем были профессиональными ворами? Да мы бы с вами в минуту разделались, дорогой мой!
— Ничего бы у вас не вышло, сюда бы весь музей сбежался, и вас бы схватили.
— Все равно напишу в «Тайме»! Я не позволю впредь рисковать национальным достоянием. Вы говорите, что служитель где-то рядом с дверью, а мне кажется, он где-то в другом конце коридора. Нет, сегодня же напишу!
На какой-то миг мы все трое прислушались — Раффлс был прав: разговаривали далеко от двери. И тут Раффлс слегка отступил на несколько дюймов, встал на пятки, расставил руки, в глазах у него сверкнул огонек. Но и в других глазах сверкнул огонек — на глупой физиономии нашего приятеля, констебля.
— Да ты знаешь, что я сейчас сделаю? — закричал он, схватив вдруг свисток на груди.
Но в рот ему свисток так и не попал. Послышалась пара резких хлопков, как будто выстрелили из двустволки, и полицейский, пошатнувшись, повалился прямо на меня, да так, что я не мог не подхватить его.
— Неплохо, Кролик, неплохо! Я его нокаутировал, я его нокаутировал! Выгляни-ка за дверь, посмотри, не услышал ли чего служитель, и если услышал, придержи его немного.
Совершенно автоматически я сделал все, что требовалось. Раздумывать было некогда, а тем более протестовать или возражать, хотя я, наверное, был удивлен даже больше, чем констебль перед тем, как Раффлс отправил его в нокаут. Но как бы ни был я удивлен, инстинктивная осторожность настоящего преступника меня не покинула. Я мигом подбежал к двери, но вышел из нее не спеша и остановился перед фресками Помпеи в коридоре. А два служителя все стояли и сплетничали у двери в дальнем конце коридора; не слышали они и глухого треска, который вдруг раздался, когда я уголком глаза наблюдал за ними.
Я уже говорил, что погода в тот день была жаркая, но пот у меня на теле, казалось, превратился в корку льда. Я так испугался, что, когда Раффлс подходил ко мне, держа руки в карманах, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы хоть как-то прийти в себя. Взглянув на него, я еще больше ужаснулся и возмутился, потому что сразу было ясно, что у него ни в руках, ни в карманах ничего нет и его дерзкая возня в комнате была самым бессмысленным и опрометчивым поступком за всю его карьеру.
— Очень, очень интересно, но не сравнить с музеем в Неаполе или в самой Помпее. Тебе, Кролик, надо туда как-нибудь съездить. Я намерен сам тебя туда свозить. А пока — никакой спешки! Бедняга еще и глаз не открыл. Если мы начнем торопиться, нас за него и повесить могут!
— Нас! — зашипел я. — Нас!
У меня даже ноги подкосились, когда мы подходили к болтавшим служителям. Но Раффлсу непременно нужно было их прервать и спросить, как пройти в античный зал.
— Вверх по лестнице.
— Спасибо. Тогда мы сначала пройдем вот сюда, в египетский зал.
И мы пошли дальше, а они продолжили свою невинную болтовню.
— Ты просто сумасшедший, — горько посетовал я, когда мы вышли.
— Может быть, и был когда-то, — признал Раффлс, — но только не сейчас, и я тебя отсюда выведу. Сто тридцать девять ярдов было, не так ли? Ну, теперь осталось не больше ста двадцати — никак не больше. Не торопись, Кролик, ради Бога, не торопись! Медленнее, медленнее, от этого зависит наша жизнь.
Вот и весь трюк. Остальное — наше везение. Кто-то как раз расплачивался за экипаж у выхода из музея, мы быстро вскочили внутрь, и Раффлс на весь Блумсбери[5] закричал: «Чэринг-Кросс!»
Мы повернули на Блумсбери-стрит и ехали молча. Спустя какое-то время Раффлс постучал кулаком в окошечко кучеру.
— Куда ты нас везешь?
— Чэринг-Кросс, сэр.
— Я сказал — Кингс-Кросс[6]. Разворачивай быстрее и гони, а то мы опоздаем на поезд. В десять тридцать пять есть поезд в Йорк, — добавил Раффлс, когда окошко захлопнулось, — мы купим билеты, Кролик, а потом на метро улизнем домой через Бейкер-стрит и Эрлз-Корт.
И точно, через полчаса он уже сидел в инвалидном кресле, взятом напрокат, а мы с привратником втаскивали вверх по лестнице моего обессилевшего подопечного, для чьего пошатнувшегося здоровья даже один час в Кью-Гарденз был чересчур большой нагрузкой! Ну, и потом, но ничуть не раньше, чем мы отделались от привратника и наконец остались одни, я сказал Раффлсу на самом выразительном английском, каким владел, прямо и откровенно все, что я думаю о нем и его последнем достижении. А начав, я и продолжил — причем так, как никогда ни с одним человеком не говорил; и Раффлс, ни звука не издав в ответ на мои оскорбления, молча выслушал их, от удивления не успев даже и цилиндр снять, хотя мне подумалось, что брови, поползшие вверх от изумления, вполне могут его сбросить.
— Эта твоя обычная проклятая манера! — Я окончательно потерял над собой контроль. — Задумываешь одно, мне говоришь совершенно другое.
— Но только не сегодня, Кролик, клянусь!
— Ты хочешь сказать, что в самом деле думал просто поискать место, где спрятаться ночью?
— Конечно.
— Да ты притворялся, что это рекогносцировка!
— Я совсем не притворялся.
— Так зачем же мы туда ходили?
— Это любому понятно, кроме тебя, конечно. — Раффлс отвечал пока еще довольно добродушно. — А потом уже был какой-то порыв — в самую последнюю долю секунды, когда констебль сообразил, что я действительно хочу украсть чашу, и я понял, что он это понял. Я вовсе не любитель таких приключений и не успокоюсь, пока не прочту в газетах, что бедняга в безопасности. Но в тот момент нокаут был для нас единственным выходом.
— Почему? За то, что ты хочешь украсть, не арестовывают, даже если ты подозрительно себя ведешь.
— Да меня нужно было бы арестовать, если бы я устоял перед таким соблазном, как этот, Кролик. Это был один шанс из ста тысяч! Мы могли всю жизнь ходить туда каждый день и никогда не оказаться единственными посетителями в комнате, при том что этот бильярдист с указкой ничего не слышал с того места, где он стоял. Это же был подарок богов, не воспользоваться им значило бы зря искушать судьбу.
— Но так получилось, — сказал я. — Ты ведь ушел, ничего не взяв.
Жаль, у меня не было фотоаппарата, чтобы зафиксировать ту легкую улыбку, с которой Раффлс покачал головою. Подобные улыбки он приберегал для самых торжественных моментов, которых не лишена бывает и наша профессия. Все это время он не снимал цилиндра, немного надвинутого на лоб. И тут наконец-то я увидел, где была золотая чаша.
Много дней простояла она у нас на камине, этот дорогой трофей, чья судьба — небезынтересная история появления в музее и такое неожиданное исчезновение — не осталась без внимания газетных полос даже в дни юбилея. Весь цвет Скотленд-Ярда искал золотую чашу, где только можно. Наш констебль, как стало известно, был только оглушен, и настроение Раффлса с того момента, как я принес ему вечернюю газету с этим известием, сразу подскочило, что было для его уравновешенного характера так же необычно, как и тот внезапный порыв, который заставил его так поступить.