Все закончилось с выздоровлением Поттера. Я обещал Лили, что помогу ее сыну, и я помог. Я оплатил все счета с лихвой, Лили больше не будет мне сниться.
Она давно уже перестала быть для меня реальной женщиной, превратившись в недостижимый идеал, в совесть, как бы пафосно это ни звучало. Она снилась мне всякий раз, когда я хотел сдаться и отступить. Всегда один и тот же сон: я сижу на руинах дома Поттера и обнимаю ее, пока еще живую. Лили просит не оставлять ее сына, защитить его, а я умоляю ее замолчать, поберечь силы, до тех пор, пока появятся колдомедики. В этом проклятом сне я не умею ни останавливать кровь, ни заживлять раны. Ничего не умею. И ничего не могу. А она не слушает меня, только повторяет снова и снова, что я должен помочь Гарри. А потом ее глаза закрываются и я понимаю, что ее больше нет. И просыпаюсь.
Когда я в ту жуткую ночь добрался до Годриковой лощины, Лили уже была мертва. Я обнимал уже остывающее тело. Но в моих снах она всякий раз умирала у меня на руках и просила о помощи. Последний раз это снилось мне в квартире Грейнджер.
Я прекрасно понимал тогда, что Гермиона слишком беспечна и что опыта в колдомедицине у нее не слишком много – если мне удастся схватить нож и нанести точный удар, она не сможет заставить мое тело жить. Нужно только поточнее все спланировать, и тогда я был бы свободен от аврората, допросов и дементоров. Все закончилось бы очень быстро и почти безболезненно. А треклятый сон совершенно выбил меня из колеи, и я не был в состоянии думать о чем-то кроме того, что спасти сына Лили я так и не смог. А потом Грейнджер сказала, что он жив. И что она попытается доказать мою невиновность.
Лили больше не будет мне сниться. Грейнджер тоже больше не появится. Да, я сам виноват, что слишком вспылил тогда, после слов Шеклболта. Аврорская сволочь просто ответила язвительным выпадом на мои раздраженные фразы, а я понял высказывания Шеклболта точно так, как все это время боялся понять поступки Грейнджер. Или Шеклболт специально подвел меня к такому решению – не знаю. Он не дурак, и мое сближение с Грейнджер не было ему на руку.
Я сам виноват, что выставил ее за дверь и заявил, чтобы не смела даже появляться у меня на пороге. Сам виноват, что вспылил попусту и не захотел тут же признать свою ошибку – как тогда, с Лили. Это было глупо, как и то, что до сих пор злюсь на Грейнджер – и за то, что не поверила мне сразу, и за то, что она верила Кингсли, и за жалость ее гриффиндорскую…
Понимаю, что должен был ответить на ее первое письмо со сбивчивыми и чуть занудными извинениями, пафосное и какое-то… подростковое. Там только дешевых угроз не хватало в духе “не простите – утоплюсь в ближайшем пруду”.
Понимаю, что нужно было ответить хотя бы на второе письмо, но мне вдруг взбрело в голову, что правильнее будет сжечь это письмо, не читая. Я злился, что слишком ждал этого письма, злился, что Гриффиндорская Всезнайка может получить надо мной ту власть, которая прежде была лишь у Лили. Или уже получила. Я слишком увлекся Грейнджер за те месяцы, пока рассчитывал поттеровский обряд заново. И если бы ушла она – это было бы слишком… слишком так же, как когда ушла Лили.
Поэтому это было почти легко – наблюдать, как исписанная чернилами бумага корчится в пламени. Почти легко и почти весело. Наверное потому, что я был уверен – будет третье письмо. Но его не было. Все закончилось, так и не начавшись.
Лили перестала мне сниться, но не прийти в день ее смерти на кладбище я не могу. В этот день там всегда много цветов. И людей тоже много, поэтому приходить лучше вечером, когда кладбище опустеет. Но на этот раз побыть одному не удалось – не успел я положить цветы, как появился Поттер. Ничего не значащий обмен любезностями и, внезапно, режущий душу вопрос:
– А вы никогда не думали, что было бы, если бы моя мама вас простила?
Не издевается. Но и ответ ему известен. Вопрос риторический.
Думал. Множество раз думал. Что было бы, если бы я попросил прощения еще раз. Если бы сказал, что не буду общаться с Эйвери и компанией. Если бы я заткнулся, а не орал ей гадости, когда она едва не в драку с Поттером из-за меня полезла. Если бы…
Поттер пинает ботинком жухлые листья на дорожке и вдруг задает еще один вопрос, которого я меньше всего ждал:
– Но тогда какого гиппогрифа вы сами не смогли простить?
Вскидываю бровь и иронично кривлю губы:
– Ну что вы, Поттер. Я вас ни в чем не обвинял. Вы же не знали, что я собирался сказать вам нечто жизненно важное.
– Вы прекрасно понимаете, что я говорю не о себе, сэр. О Гермионе. Если бы вы не простили мою глупость – я бы понял. Но вы так отнеслись к единственному человеку, который вам поверил. И заставил поверить Кингсли, да и весь аврорат с Визенгамотом. Который столько месяцев подряд пытался помочь вам вернуться к нормальной жизни…
– Я не просил ее о помощи, Поттер, – почти выплевываю я, не собираясь слушать эти его нравоучения. Сопляк паршивый.
– Не просили. Но помощь была вам нужна, - отвечает он спокойно. - Именно поэтому я и хотел узнать, почему вы так и не смогли простить. Когда сами ждали прощения.
– Ситуации, знаете ли, разные, Поттер, – говорю ему ядовито. – Я аврорам в допросах не помогал. И, уж тем более, не играл в “доброго аврора”, пытаясь вынюхать хоть что-то.
Он вскидывается, даже открывает рот для тирады, но молчит. И переводит взгляд на могилу родителей.
– Да, сэр. Ситуации были разные. Особенно финалы. Вы правы.
Он сухо прощается со мной и уходит, а я еще долго сижу на кладбищенской скамейке. Мне так же тошно, как восемнадцать лет назад, когда я узнал о смерти Лили.
“Ситуации разные” – это я очень точно брякнул. Лили мертва из-за моего поступка, и ее не вернуть, как бы мне этого ни хотелось. А я жив. И мне очень хочется верить, что Лили простила мне все. Не только те слова, что я выкрикнул со злости.
Поттер прав. И это неприятно. Но еще неприятнее понимать, что мне не хватает Грейнджер. И что я злюсь на нее – ну почему она не придет и не извинится снова?! Я бы согласился с ней общаться…
А сам я к Лили больше не подошел ни разу. Не рискнул. Не хотел унижаться. И был уверен, что она меня прогонит.
Грейнджер присылала сову с письмами. На которые я так и не ответил. Что если… Она наверняка обрадуется, если я зайду к ней на чай. Уже вечереет, завтра рабочий день – она наверняка сейчас что-нибудь читает в компании своего кота устрашающих размеров.
Аппарирую к ее дому, поднимаюсь на второй этаж и стучу в дверь. Тишина. Странно, в такое время Грейнджер должна быть в своем любимом кресле, в которое она забирается с ногами. И с этим отвратительным котом.
Может, зачиталась и не хочет открывать? Спускаюсь вниз, смотрю на окна. Темные. Никого нет дома? Или она спит? Не понимаю.
Но не торчать же здесь всю ночь, как подростку. Аппарирую домой и пишу короткую записку.
„Мисс Грейнджер,
я был бы рад увидеть вас у себя дома завтра вечером на чай.
С уважением,
Северус Т. Снейп“
Немного чопорно, но… уж лучше так. Отправляю почтовую сову с запиской, строго-настрого наказав без ответа не возвращаться, и спускаюсь в лабораторию, чтобы чем-то себя занять. Во втором часу ночи я не выдерживаю и поднимаюсь в гостиную – уж теперь-то сова точно вернулась. Тишина. Выхожу на крыльцо – может, глупая птица оставила мне письмо на пороге. Ничего. Ни-че-го.
Спать я ложусь уже под утро, злой и уставший. Снится мне всю ночь какая-то мерзость – явно отголоски прошлогодних допросов в аврорате: будто Грейнджер решила мне что-то доказать и затеяла какой-то эксперимент с дементорами, якобы пытаясь ответить на то, что я сказал ей сгоряча – „невозможно простить того, кто сам не прошел через то же самое“. Только эксперимент пошел совсем не так, как она надеялась – Грейнджер погибла.
Проснулся я совершенно разбитый и в каком-то тревожном настроении. Неужели я действительно боюсь, что у Грейнджер завелся кто-то, кроме кота? Вздор. Я… Мне просто не нравится, что она не ответила сразу же. И сон сегодняшний тоже не нравится.