– Пей!
– Не хочу я… – устало ответил Степан.
– А через нехочу!
Степан покосился на стопку, потом, словно с трудом, оторвал ее от стола и лихо опрокинул в рот.
Пили молча. Слышался лишь звон посуды да хруст соленых огурцов.
К тому моменту, когда Марфа, вдоволь наплакавшись и насмотревшись на внучку, спустилась вниз, и Степан, и Василий были уже настолько пьяны, что с трудом понимали, где они находятся.
Марфа ничего не сказала, лишь брезгливо поджала губы.
– Что пялишься, глупая баба? – заплетающимся языком выговорил Василий.
– Домой поедем, али здесь ночевать останемся? – сухо вопросила Марфа.
– Что тебе от меня нужно? – совершенно уже ничего не понимая, продолжал нападать на жену Василий.
Марфа, поняв, что всякий разговор с мужем напрасен, повернулась и, ссутулив плечи, направилась к выходу. Вслед ей понеслась непотребная ругань.
ГЛАВА 3
Анастасию Васильевну, дочь боярскую, предали земле через три дня. Похороны поражали той же пышностью, как когда-то крестины крошки Насти.
Василий все три дня заливал горе вином, а оттого, кажется, и не понимал до конца, что хоронят его дочь. Был он хмельным, зло косился на зятя, которого с новою силою начал люто ненавидеть.
Марфа, закаменевшая в своем горе, стояла над разверстой могилой, как сама скорбь воплощенная. Ни дома, когда собирали ее единственную дочь в последний путь, ни на кладбище, когда опускали домовину в могилу, ни позже, во время поминальной трапезы, не проронила она ни слезинки. Люди, не понимающие, что молчаливое горе куда более остро, чем то, которое без конца омывается слезами, дивились черствости матери покойной.
Но все сочувствовали Степану. Он, казалось, лишился разума. Горе подкосило его. Еще несколько дней назад Степан был веселым, улыбчивым человеком, влюбленным в свою красавицу-жену и с нетерпением ожидающим пополнения в дружной своей семье. За трое суток, прошедших со времени кончины Анастасии, он совершенно переменился. Теперь он выглядел почти что стариком. За одну ночь Степан поседел, и его лицо, не выражавшее ничего, кроме горя, способно было напугать кого угодно.
Когда же пришла пора опускать гроб в могилу, Степан, стоявший до того времени в каком-то тупом оцепенении, завыл в голос и с диким, нечеловеческим криком, кинулся на гроб.
Его оттащили, хотя он вырывался и все пытался спрыгнуть в разверстую могилу. Народ жалостливо охал и жалел несчастного. Пока могилу закидывали землей, обезумевшего от горя Степана держали двое дюжих молодцов.
Нет звука тоскливее и безысходнее, чем удары комьев земли о крышку могилы. Этой страшной, последней музыки не слышит уж усопший – рвет она сердце оставшимся на грешной этой земле…
Могилу закидали землей. Вскоре над ней вырос невысокий холмик из промерзшей земли, в который врыли кованый чугунный крест.
Поминальная трапеза затянулась допоздна. Народ все шел и шел. Люди рассаживались за столы, откушивали по три ложки кутьи и со скорбными лицами принимались за остальные поминальные блюда, время от времени поднимая стопки с зеленым вином – на помин души усопшей.
Степан ничего не ел, не пил. Он сам был похож на мертвеца, настолько бледно было его лицо, и лишь глаза его светились неистребимой тоской.
Люди разошлись поздним вечером. Марфа, командовавшая слугами во время поминок, настолько вымоталась, что решила ночевать в доме зятя. Василию было все равно – он был непотребно пьян и то и дело клевал носом.
Слуги довели Василия до ложа, и вскоре он уже спал мертвым сном, оглашая весь терем свирепым храпом. Уставшая Марфа нашла себе тихое пристанище в маленькой уютной каморке и обессилено опустилась на узкую постель.
Несмотря на усталость, сон не шел к Марфе. Перед ее мысленным взором прошла вся жизнь, в которой было так мало радостей и так много печали и слез. Нелюбимый грубый муж, которого она побаивалась, но была слишком горда, чтобы показать свою слабость. Никогда не был с ней ласков супруг, ни разу не приласкал от души. Знала Марфа – не люба она ему, да и не старалась милой быть. Она прекрасно знала о том, что Василий не чурается шумных застолий и догадывалась о том, что кроме нее он разделяет ложе еще со многими женщинами. По молодости это печалило женщину, но потом свыклась она и с этим, даже рада стала – пусть себе идет постылый, куда душе его угодно, лишь бы оставил в покое, не мозолил глаза, не принуждал долг супружеский исполнять!
Совсем бы тошно Марфе пришлось в холодном мужнином доме. Не только Василий, но даже и слуги невзлюбили ее за высокомерие. Да что она могла поделать? Не от гордости была она холодна и неприветлива, а от робости одной. Так и жила, непонятая, одинокая, пока не родила дочь – свою ненаглядную Настеньку. Все тепло, всю свою любовь отдала Марфа крошке дочери. Только лишь ради нее жила она на белом свете.