Смоленская область, 1958
ИЗ ОКНА ВАГОНА
В начале ноября я ехал в Ашхабад. На рассвете тепловоз перетащил наш пассажирский состав через амударьинский мост, и мимо окон вагонов замелькали колхозные бахчи: всюду дыни и дыни, сплошное дынное море...
Из-за далеких песчаных барханов верблюжьим горбом показалось искрящееся солнце. Оно коснулось своими огненными лучами сиреневых макушек цветущего гребенчука и, не утолив жажды скудными росинками, раздуваясь от гнева, безудержно поползло вверх накалять и без того растрескавшуюся от безводья землю.
— Смотрите, какая красивая птица! — крикнул кто-то из пассажиров. Все бросились к окнам.
— Да это же фазан! — сочным басом произнес какой-то пожилой мужчина.
Достаточно было мне услышать слово «фазан», как я спрыгнул с полки. Высунувшись из окна вагона, я с волнением следил за любителем тугаев и непролазных крепей.
Петух, не боясь несущегося со всей скоростью тепловоза, спокойно что-то склевывал неподалеку от железнодорожного полотна.
Чем дальше мы ехали, тем обширнее становились бахчи и все больше встречалось жирующих фазанов. Сереньких курочек-фазанок не было видно, зато петухи живым огнем горели в своем пышном наряде. Некоторые из них перелетали небольшими партиями, и тогда, низалось, в воздухе появлялись разноцветные ракеты.
Вдруг на маленьком свободном клочке земли — дальше начиналась сплошная стена гребенчука и саксаула — я увидел множество сгруппировавшихся фазанов. Они так плотно находились друг около друга, что не было никакой возможности их сосчитать.
Мне казалось: если бы собрать все бриллианты мира и, перемешав их с червонным золотом, рассыпать рядом на такой же площади, то даже эти драгоценности померкли бы при сравнении с живыми красками птиц. Шевелясь в лучах восходящего солнца, фазаны переливались всеми цветами радуги и были бесподобны в своей неописуемой красе.
Давно кончились заросли, и за окном вагона мелькали однообразные песчаные барханы, а вместо них мне виделись фазаны.
«Сколько еще прелести скрыто от глаз людей...» — думал я, все вновь и вновь переживая виденное.
Туркменская ССР, ст. Чарджоу, 1960
СЕРЕГИНО ГОРЕ
Его все почему-то звали Серегой, а на Сергея он и не откликался. Друзей у него не было. Охотники от Сереги отворачивались, рыбаки сторонились, грибники и любители сбора ягод избегали всяких с ним совместных поездок.
За Серегиной спиной частенько посмеивались, давали ему обидные прозвища, но он на них, казалось, не обращал внимания.
Только раз за все время я видел Серегу вышедшим из равновесия. Кто-то назвал его пшеном, намекая, видимо, на маленький рост. Худощавое лицо Сереги вначале побледнело, потом стало зеленеть, светло-коричневые глаза сузились, тонкие губы перекосились, а богатая черная шевелюра рассыпалась в стороны. Еще немного, и Серега кинулся бы на обидчика с кулаками. Не ожидая от всегда спокойного Сереги такой бурной реакции, обидчик залился краской и начал извиняться. Серега быстро остыл, но весь день ходил хмурый и много курил.
С тех пор пшеном его больше никто не называл, но других прозвищ у Сереги было предостаточно: хапок, жмот, браконьер, скряга — всех не перечислишь...
— За что тебя так? — спросил я как-то Серегу после очередной перепалки.
— Наверно, от зависти... — ответил он спокойно и вздохнул.
Попал я раз с Серегой на рыбалку, и для меня кое-что стало проясняться.
Сидели мы с ним на берегу небольшого озера, неподалеку от Москвы-реки. Между мной и Серегой клонился к воде куст ивы. Я сидел правее куста, он левее. Садок для рыбы у нас был один на двоих, и мы его привязали за куст и опустили в воду. Не знаю почему, но у меня в тот вечер, как говорят заядлые рыбаки, «клевало по-страшному». Я не успевал насаживать червей, даже пришлось переключиться на одну удочку: с двумя не мог справиться. Правда, карась шел мелкий, но нет-нет да и попадется трехсотграммовый «лапоть».
Серега сидел пришибленным.
— Ну что? — спросил я, снимая с крючка очередного карасика.
— Зола... — вздохнул Серега.— Ни одной поклевки!
— Перебирайся ко мне,— предложил я,— места хватит.
Серега тут же подсел рядом. Но стоило Сереге вытащить первого карася, у меня как обрезало. Какую только наживу я не перепробовал, ничего не помогло. Тогда я ушел на его место. Но там то же самое: карась не брал.
«Не жадничай. Получил удовольствие, хватит. Пусть товарищ порадуется...» — наблюдая, как Серега опускает в садок золотую рыбину, успокаивал я себя.
Но я заметил: прежде чем опустить, Серега поднес вначале карася к губам, подержал немного, карась затрепыхался, Серега сплюнул в сторону, потом опустил.
«Вот не ожидал от него такой нежности... - улыбнулся я. — Наверное, давно не ловил, радуется. Но при каждом сопровождении пойманной рыбы в садок картина повторялась: Серега вначале подносил ее к губам. Первое время мне было даже забавно подглядывать за ним, потом надоело, и я внимательно стал следить за своими поплавками.
Ночь мы провели с Серегой на берегу, в стоге сена, а утром чуть свет сидели на своих местах. Но то ли ветерок потянул северный, то ли по какой другой причине — карась почти совсем не клевал. У Сереги, правда, дело шло немного веселее: он хотя и изредка, но вытаскивал. Мне же не предложил перебраться, а самому набиваться было как-то неловко.
«Какая, — думаю, — разница, кто больше поймает, кто меньше. Да и не в этом дело: перейду к нему, а там вдруг клевать перестанет, пусть уж один ловит». Часам к девяти утра клев совсем прекратился, и мы смотали удочки. Осталось поделить улов, как это обычно делается, и можно было отправляться домой.
— А зачем делить? — удивился Серега. — Ты забирай свое, а я свое. Моя рыба вся меченая,— и он вытащиж из садка карася с откушенным плавником. Вместо плавника зияла рана, из которой выступала кровь.
— Вот это мой,— сказал он спокойно и, положив окровавленного карася на траву, запустил руку в садок.
Я думал, Серега от избытка чувств целовал рыбу, а он, подобно хорьку, у живых карасей отгрызал плавники. Мне так стало противно, что я выхватил у него садок, вывалил весь улов на землю и, обозвав его зверем, пошел домой один. Как же Серега кинулся на тех карасей! Он хватал их как безумный. Светло-коричневые глаза его превратились в две переспелые крыжовины, а руки, перепачканные в крови и грязи, сжимали рыбу так, что у некоторых карасей сползала чешуя и лопалось брюшко.
Раньше охотники, которые давно знали Серегу, уверяли меня, что он запросто может оторвать голову любому подранку, но я им почему-то не верил. После случая с карасями мое мнение изменилось.
«Откуда у него такая неоправданная жадность, граничащая с варварской жестокостью? — не раз потом думал я о Сереге. — Не голодное же сейчас время!.. Нет, здесь что-то не так, нужно разобраться...» — и, несмотря на появившуюся у меня неприязнь к Сереге, я все же решил узнать его ближе.
Раза три зимой я был с ним на охоте. И каждый раз дивился его неутомимости и бестолковой стрельбе. Он мог без устали целый день гоняться за зайцами и палить по ним с любого расстояния. А если заяц выскакивал близко, то Серега начинал дрожать, как в лихорадке, и мазал. После очередного промаха он садился на корточки и, запустив растопыренные пальцы в густую шевелюру, чуть не рвал на себе волосы.