— Разве не так? — Мальчишка сплюнул, как бы обороняясь.
— Вот я сегодня получил кое-какой урок и выучил его.
— А-а, об отсталых и переростках я не подумал!
Рэфи направился к двери.
— Так какой же это был урок? — торопливо спросил мальчишка, и по тону его Рэфи понял, что он не хочет оставаться в одиночестве.
Помедлив, Рэфи обернулся, понурый, грустный.
— Неприятный урок, должно быть.
— Скоро убедишься: уроки другими не бывают.
Мальчишка сидел нахохлившись, расстегнутая куртка с капюшоном сползла с плеча, сквозь грязные длинные патлы проглядывали розовые ушки, на щеках — россыпь розовых прыщей, а глаза — синие, ясные. Всего лишь ребенок.
Рэфи вздохнул. Как бы до времени не отправили в отставку за этот рассказ. Он придвинул к себе стул, сел.
— Для записи, — сказал Рэфи, — рассказать это просил меня ты.
Начало истории
4
Наблюдатель за обувью
Лу Сафферну вечно надо было находиться в двух местах одновременно. В постели он видел сны. В промежутках между ними он перебирал в памяти события прошедшего дня, в то же время планируя день следующий, поэтому, когда в шесть часов утра раздавался звон будильника, он не чувствовал себя отдохнувшим. Принимая душ, он репетировал речи на презентациях, а иногда, просунув руку из-за банной занавески, отвечал на электронные письма на своем «Блэкбери». Завтракая, он читал газету, а слушая болтовню своей пятилетней дочки, одновременно внимал утренним новостям. Когда его сын, которому был год и месяц, демонстрировал, чему новому он научился, Лу всячески изображал интерес, а сам в это время напряженно размышлял о том, почему не испытывает к этому ни малейшего интереса. Целуя на прощание жену, он думал о другой.
Каждое его действие или свершение, каждый поступок, каждая беседа или мысль имели подкладкой нечто другое. Дорога на работу являлась одновременно совещанием по телефону. Завтраки мешались с обедами, обеды — с коктейлями перед ужином, а ужины — с выпивками после них, те же, в свою очередь… ну, это уж как повезет. А в случаях везенья, где бы он ни находился в этот вечер, в чьей бы квартире, в каком бы отеле или доме, с кем бы ни делил это счастливое времяпрепровождение, он, разумеется, спешил убедить тех, кто не разделял этого счастья, — а именно жену, — что находится в другом месте. Для них он задерживался на собрании, застревал в аэропорте, доканчивал составление какого-нибудь важного документа или стоял в очередной рождественской пробке — будь они неладны. Волшебным образом в двух местах одновременно.
И все мешалось, наезжало друг на друга, перехлестывало через край. Он постоянно находился в движении, постоянно стремился куда-то в другое место, постоянно желал быть где-то не там, где он есть, или мечтал о некоем спасительном и сверхъестественном вмешательстве в его жизнь, которое позволило бы ему рассредоточиться, находясь сразу там-то и там-то. Людям он уделял как можно меньше времени, давая каждому почувствовать, что с него и этого хватит. Привычки опаздывать у него не было, он был четок и все делал вовремя. На работе он все успевал, но в частной жизни он был как сломанные карманные часы. Он был перфекционистом и тратил уйму энергии, добиваясь успеха. Однако и для него, так страстно желавшего удовлетворять свои растущие аппетиты, существовали пределы, которые мешали карабкаться к новым и новым головокружительным высотам и не позволяли свободно воспарить над повседневными нуждами. В его графике находилось место тем, кто помог бы ему вырасти иначе, но только в карьерном плане, — а на это годилась любая удачная деловая операция.
В одно особенно холодное утро вторника в беспрестанно строящемся и расширяющемся районе дублинских доков черные кожаные, безукоризненно начищенные штиблеты Лу вторглись в поле зрения некоего индивида. Индивид этот следил за поступательным ходом этих штиблет, как делал накануне и как намеревался делать и на следующий день. Обе ноги владельца штиблет не уступали одна другой в прыткости и сноровке. Все шаги были одинаковыми, движения от пятки к носку — четкими: штиблеты устремлялись вперед, сперва упираясь в землю каблуком, а затем отталкиваясь от нее носком где-то в районе большого пальца и сгибая ногу в щиколотке. Каждый раз с безупречной четкостью. Звук шагов по тротуару — тоже ритмически четок. Ничего похожего на тяжелый топот, какой издают порой другие безголовые фигуры, спешащие в этот час мимо — голова каждого из таких прохожих все еще покоилась на подушке, хотя тело уже и разрезало утренний холод. Нет, эти штиблеты лишь негромко постукивали — звук монотонный, назойливый, как капли дождя, падающие на крышу теплицы, низ брючин слегка колышется подобно развевающемуся от легкого ветерка флажку у последней, победной, лунки.
Наблюдателя даже ничуть бы не удивило, если б плиты тротуара вдруг осветились огнями рампы, а владелец штиблет пустился бы отбивать чечетку, возвещая начало славного и приятного денька. Потому что этот день для наблюдателя и вправду обещал быть приятным.
Обычно начищенные до блеска штиблеты под безукоризненными черными брючинами, шикарно проплыв мимо наблюдателя, устремлялись во вращающиеся двери, а оттуда в роскошный мраморный вестибюль современного здания из стекла, втиснутого в расщелину домов на набережной и клином врезанного в дублинское небо. Но в это утро штиблеты встали непосредственно напротив наблюдателя и крутанулись на тротуаре, неприятно скрипнув по мерзлому асфальту.
Наблюдателю ничего не оставалось, как вскинуть взгляд, оторвав его от штиблет.
— Вот, пожалуйста, — сказал Лу, протягивая ему стаканчик. — Кофе «Американо», надеюсь, вы не будете возражать, у них там что-то с машиной, и кофе с молоком — недоступно.
— В таком случае возьмите это назад, — высокомерно бросил наблюдатель, отводя от себя руку с дымящимся кофе.
Реакцией на это было изумленное молчание.
— Просто шучу. — Он засмеялся недоумению незнакомца и на случай, если шутка его не будет должным образом оценена и благородный порыв окажется пресеченным, поспешил взять стаканчик и сжать его в онемевших от холода пальцах. — Разве я похож на человека, который без горячего молока жить не может? — ощерился он, и тут же лицо его выразило благоговейный восторг: — Мм-м… — Он приблизил нос к краю стаканчика, вдыхая аромат, и прикрыл веки, наслаждаясь и не желая отвлекаться зрительными впечатлениями от божественности этого наслаждения. Картонный стаканчик был таким горячим, а может, руки его так озябли, что его ожгло, словно огнем, и раскаленные жаркие иглы пронизали его тело дрожью. До этого он не сознавал, как ему холодно.
— От всей души благодарю.
— Не за что. Я слышал, радио сообщало, что сегодня ожидается самый холодный день в году.
Сверкающие блеском штиблеты притопнули на плитах тротуара, а кожаные перчатки, словно в подтверждение этих слов, потерлись одна о другую.
— Надо думать, они правы. Не говоря уже о медяках, которые, как лед. Мороз прямо-таки до яиц пробирает. Так что вот это мне в помощь будет.
Наблюдатель осторожно подул на кофе, готовясь сделать первый глоток.
— Он без сахара, — как бы оправдываясь, сказал Лу.
— А-а, ну тогда… — Наблюдатель сделал большие глаза и быстро отнял ото рта стаканчик, словно там была отрава. — Отсутствие молока я еще могу простить, но забыть добавить сахар, это уж чересчур! — И он протянул Лу стаканчик обратно.
На этот раз, распознав шутку, Лу засмеялся.
— Ладно, ладно, все ясно.
— Нищим выбирать не приходится, как говорится. Верно? А те, кто выбирает, могут и обнищать. Так, что ли?
Наблюдатель поднял бровь, улыбнулся и наконец-то отпил из стаканчика. Полностью поглощенный ощущением тепла и током кофеина по жилам озябшего тела, он не замечал, как из наблюдателя вдруг превратился в наблюдаемого.
— Да — я Гейб! — Он протянул руку. — Гэбриел вообще-то, но все, кто меня знает, зовут меня Гейбом.
Лу пожал ему руку. Теплая перчатка притиснулась к холодной коже.
— Я Лу, но все, кто меня знает, зовут меня «фрукт».