— Я буду жаловаться в правительство, поеду к Ленину!
— Не горячитесь, Иван Дмитриевич, — комиссар старался успокоить старого издателя. — Вы, Иван Дмитриевич, человек деловой. Делаете вы большие дела — я бы сказал, государственные. Так давайте и поговорим с вами по-государственному.
Сытин поерзал на стуле; собеседнику передавалось его волнение. Комиссар продолжал:
— Знаю, вы сейчас думаете: что это, мол, он ко мне пристал, какой, мол, деловой разговор может состояться между большевиком, который выступает против частной собственности, и крупнейшим в России капиталистом — владельцем целого концерна издательств и типографий? Думаете ведь? Верно я говорю, Иван Дмитриевич?
— Предположим, что думаю. Вам разве легче от этого?
— Представьте — легче. Дело в том, что нам нужны вы — у вас большой опыт, авторитет. Почему бы вам в самом деле не сотрудничать с нами?
Лицо Сытина выражало недоумение.
— Интересно, интересно, повторите-ка, повторите…
— Короче говоря, помогите новой, советской власти расширить издательское дело, еще больше печатать нужных нашему народу книг и газет. Вы спросите, Иван Дмитриевич, а как же ваши типографии, ваши вложения, ваши бумажные склады?
— Вот именно. Все отдать вам? Собственно, что я говорю — «отдать», сами ведь возьмете.
— Тяжело, конечно, расстаться со своим добром. Знаю: вы сейчас колеблетесь…
Подбельский поднялся, попросил разрешения закурить. Курил очень редко и обычно тогда, когда волновался. Затянувшись и пустив кольца дыма, он подошел к Сытину и как бы невзначай заметил:
— А в сущности говоря, Иван Дмитриевич, вы большое дело делаете. Подумайте: не стоит ли вам заняться издательским делом в еще большем масштабе, чем до сих пор, но по нашим указаниям. А государство вас хорошо обеспечит.
Иван Дмитриевич слушал, сосредоточенно уставив взгляд в неизвестно для чего выдвинутый средний ящик большого резного письменного стола, в котором лежали аккуратно сложенные бумаги.
Подбельский сказал, что они еще вернутся к этому разговору, а пока — с завтрашнего дня — «Русское слово» не должно выходить.
Сытин ничего не ответил. Прощаясь с комиссаром, он вяло протянул руку. Когда дверь за гостем закрылась, Сытин все еще продолжал сидеть за столом.
В таком глубоком раздумье его застал Федор Иванович Благов.
— Долго вы, Иван Дмитриевич, с комиссаром-то беседовали, — начал Благов, желая поскорее узнать подробности разговора.
— Напротив, мало, очень мало. Мне бы надо много о чем порасспрошать, да вот поди-ка, Сытин растерялся.
Только сейчас редактор «Русского слова» обратил внимание на расстроенный вид издателя.
— Вы ведь знаете этого человека?
— Молодчика этого? Знаю, — сказал Благов.
— Не рекомендую вам так называть достойных людей, — посоветовал, чуть возвысив голос, Сытин.
«Старый ворчун», — подумал редактор.
А тот между тем продолжал:
— Фамилия этого молодого человека — Подбельский. Он у нас в прошлом годе работал. Вы с ним тогда скандалили, а вот видите — он оказался победителем. У них сейчас власть. И сдается мне, что они сели крепко…
— Как вы говорите, Иван Дмитриевич? — опешил Благов.
— Не горячитесь и учитесь выслушивать старших. Есть в этом человеке что-то такое искреннее и подкупающее. Как бы это вам сказать — ну, простота, мысль, государственность. Затрудняюсь подобрать подходящее слово. Это уж по вашей линии — вы литераторы. Только жаль, — и Сытин тяжело вздохнул, — не придется завтра, и послезавтра, и после-послезавтра, и вообще не придется нам больше печатать свою газету.
— Опять запретили? — вскочил Астапов. — Возмутительно! И вы это оставите?
— Оставить не оставлю, а выходить не будет. Да еще в трибунал, наверное, позовут. Вот и будете, батенька, ответ держать. Кстати, скажите-ка, Федор Иванович, кто нас снабжает информацией о фронтовых делах? И потом, почему вы даете своим писакам такую волю? Вы что, серьезно думаете, что большевистская власть скоро погибнет?
— Да, думаю, Иван Дмитриевич…
Сытин продолжал наступать на редактора:
— Вот именно, и вы такой, и ваш Саша Яблоновский такой, все вы такие. А я, старый дурак, верю вам, думаю, что у вас есть какие-то идеи, совесть наконец… Эх!..
Он махнул рукой и дал этим понять, что аудиенция окончена.
Весть о закрытии «Русского слова» сразу же распространилась среди сотрудников редакции и рабочих типографии. Меньшевики и эсеры, а их влияние чувствовалось в сытинской типографии, решили немедленно использовать этот случай как предлог для наступления на советскую власть.
Фабричный комитет направил в Комиссариат по делам печати своих представителей. Беседа была довольно продолжительной и шумной.
Комиссар объяснил, что Иван Дмитриевич Сытин, у которого он был накануне, хорошо знает причины закрытия газеты: она публиковала клеветнические материалы, подрывающие авторитет советской власти.
— Большевики ратуют за «свободу печати», — не унимался представитель фабричного комитета. — Где же она, эта свобода?
На вопрос Вадим Николаевич ответил вопросом:
— Скажите мне: вы наборщик или печатник?
— Стереотипер.
— И, наверное, лет тридцать уже работаете у Сытина?
Фабкомовец кивнул.
— Вот видите — тридцать лет работали на хозяина. А мы хотим, чтобы сами «рабочие стали хозяевами, чтобы они сами управляли не только типографиями, но всеми фабриками и заводами, всей Россией.
— Это мы знаем, — вставил другой делегат.
— Вот и хорошо, что знаете. Так вот, мы создали советскую власть, она еще только становится на ноги, а вы ее хотите пинать. А мы этого не позволим.
Вадим Николаевич приподнялся и, бросив в пепельницу уже давно погасшую папиросу, закончил мысль:
— Теперь ответьте: почему вы отказались набирать и печатать в своей типографии «Известия Московского Совета»? Молчите! Вы, значит, хотите свободу только для той печати, которая клевещет на советскую власть?! Не выйдет!
После беседы с комиссаром мнения самих делегатов разошлись. На следующий день состоялось общее собрание рабочих типографии. Под давлением эсеров и меньшевиков собрание приняло резолюцию протеста против закрытия газеты. Присутствовавший на собрании сотрудник эсеровской газеты «Труд» не замедлил в очередном номере употребить самые темные краски, чтобы очернить действия советской власти и изобразить комиссара по делам печати как деспотичного и своевольного человека, а все дело с закрытием газеты как «издевательство над рабочими».
Двадцатого декабря в здании бывшего «Благородного собрания», переименованного после Октября в Дом союзов, собрались на митинг печатники — большевики и сочувствующие им. Ораторы говорили не очень складно, но зато достаточно гневно и страстно. Они клеймили позором тех сытинцев, которые пошли на поводу у контрреволюции и отказались печатать свой рабочий орган — «Известия Московского
Совета». На собрании выступил представитель печатников Петрограда. Он посоветовал московским печатникам последовать примеру Петрограда и избавиться от профсоюзного органа, который придерживается контрреволюционной политики.
Через несколько дней состоялось общемосковское собрание уполномоченных и членов заводских комитетов рабочих печатного труда. Собрание было шумным, то и дело возникали споры. Большинство участников собрания признало власть Советов — сказалась огромная разъяснительная работа большевиков среди типографских рабочих.
Через два дня в помещении Промышленного училища на Миусской площади снова состоялось собрание московских полиграфистов. Теперь уже меньшевики, желая несколько облегчить свое положение, пытались доказать, что отказ сытинцев печатать «Известия» вовсе нельзя назвать саботажем, что этот отказ вызван неправильными действиями Комиссариата по делам печати.
Представители большевиков показали предательскую, антисоветскую роль саботажников. Речи большевистских ораторов были яркими и убедительными, им горячо аплодировали. Закончилось собрание пением «Интернационала».