Ана Бландиана
ПОДДЕЛКА ПОД КОШМАР
В поисках одной частной лавки я забралась в совершенно незнакомые места, на самую окраину города. Об этом заведении в очередях рассказывали чудеса, а оно оказалось грязным и тесным, но, впрочем, не лишенным прелести тех мелочных лавок, которые я еще застала в раннем детстве и в которых торговали всем на свете: леденцами и разливным маслом, пражской ветчиной и фитилями для ламп крахмалом и липучками, ванильными палочками и повидлом, дрожжами и кукурузной мукой. Их сумрачные недра всегда томительно пахли смесью корицы, сырости керосина. Сейчас на щербатых замасленных полках под засиженным мухами целлофаном громоздились шоколадные торты в пене кремовых завитушек, горы красной икры и исполинских маслин и штабеля сибийского сервелата. Помню, я накупила всего понемногу, внутренне сжавшись и боясь, что сейчас все исчезнет и я останусь в глупом положении, с протянутыми в пустоту деньгами. Однако все прошло гладко, и я благополучно отступила от прилавка, если чем и задетая, так это бестрепетностью, с какой отоваривались другие покупатели, народ горластый, бойкий и явно привычный к изобилию. Их развязность ставила меня — пусть ни для кого не заметно — в положение существа низшего порядка, незаконно проникшего в их мир, и у меня мороз пошел по коже — а что, если разоблачат? Поэтому я заторопилась к выходу с неспокойной душой, тем более что в дверном проеме, загораживая проход, встал, прислонясь к косяку, здоровенный детина в видавших виды галифе, нависающих над сапогами, и в клеенчатом переднике до колен. Правда, он стоял спиной ко мне и глядел на улицу, и я, теша себя надеждой, что не вхожу в круг его внимания, уже было протиснулась мимо, когда он, качнувшись, схватил меня за руку.
— Гражданин! Что вы себе позволяете? — запротестовала я, но, кажется, без нужного напора, ведь, в сущности, чего-то подобного я как раз и ждала. — Отпустите сию же минуту, — добавила я тоже не слишком уверенно, тем самым как бы поощряя его действия и сводя протест на нет.
Между тем детина с багровым и потным лицом, определенно пьяный, пошатываясь, выволок меня к уксусному дереву, которое караулило пустырь, зажатый между приземистыми домами, и встал. Я упиралась, и его липкая, влажная ладонь тошнотворно елозила по моей руке. К тому же он ухитрился зажать между своими сапожищами мою туфлю, словно прибавив к наручникам еще и кандалы. Отпрянув от него так, что руки-ноги чуть не вывернулись из суставов, я все же не ушла из облака перегара, махорочной вони и испарений тучного тела. Он не проронил ни слова, даже не взглянул на меня, только держал мертвой хваткой, но как-то безучастно, давая мне повод засомневаться: а не схватил ли он меня по ошибке.
— Послушайте, уважаемый! — громко заговорила я, думая польстить ему таким обращением и повысив голос сильнее, чем того требовало расстояние между нами: надо было как-то пробить его безразличие, и потом я надеялась шумом привлечь кого-нибудь на помощь. — Уважаемый, я не понимаю, что все это значит? Отпустите меня немедленно! Посмотрите хорошенько — вы убедитесь, что я — не та, за кого вы меня принимаете. Хотя бы взгляните!
Как я и предполагала, мои крики привлекли любопытных. А может, это были просто прохожие, спешившие в лавку. Так или иначе, я сочла себя спасенной.
— Сюда! Сюда! На помощь! — зачастила я навстречу приближающимся людям. — Вцепился как клещ, чего ему надо, не знаю. Дефективный какой-то, а уж пьяный — это точно. Пожалуйста, скорее, мне одной с ним не справиться!
Но они остановились на приличном расстоянии и, с жадностью глядя на нас и не проявляя ни малейшего намерения вмешаться, стали переговариваться, как зрители, которых актерам со сцены не слышно.
— Кто их знает, чего они там не поделили, — сказал один, выскочивший, вероятно, из ближайшей калитки, — чумазый, с садовыми ножницами в руках.
— Нет смысла встревать между мужем и женой, — отозвался другой, помахивая целлофановой сумкой в знак того, что идет за покупками.
— Помилуйте, какой там муж, я его первый раз в жизни вижу! — завопила я в отчаянии, не представляя, как можно назначить мне в мужья эту тушу, дышащую перегаром. Но в то же время я осознавала, что веры мне нет, что я как бы оправдываюсь и это играет против меня, тогда как тупое молчание детины производит, по всей видимости, самое хорошее впечатление. Вокруг нас вырос круг зевак. Кому надоедало глазеть, уходили, подходили другие, и я снова и снова, все безнадежней, звала на помощь. Правда, некоторые издали бросались стремглав на мой зов, но, подбежав, топтались на месте и отступали, как будто вблизи в этой сцене было что-то такое, что сковывало благие порывы. Что именно, я не улавливала, и то, что все, как сговорившись, приписывали мне какие-то отношения с пьяным громилой и отказывались видеть пропасть между нами, тоже было выше моего разумения.