Великий, гениальный… Этими и подобными эпитетами тогда щедро награждали Доссену. Но они могли убедить лишь не искушенную публику. Истинным, глубоким знатокам искусства сейчас, когда его работы были собраны вместе, особенно ясной стала непроходимая пропасть, отделяющая самого искусного имитатора от художника-творца.
Можно подделать все: стиль, технику, мастерство, индивидуальные приемы, дух эпохи, даже патину времени. Но нельзя подделать самое главное, то, что отличает каждое произведение большого искусства, - чувство, которое художник вкладывает в свое творение, его пульсирующее сердце, неповторимую эмоциональную окраску, непосредственность всегда своеобразного восприятия мира. Доссена не был исключением. Среди своих коллег по ремеслу он был более удачлив, смел и талантлив, чем другие, и все же его работы - по сравнению с подлинниками - дышали внутренним холодом, равнодушием автора, пустым и надуманным пафосом. Ведь даже великолепный искусственный соловей из сказки Андерсена не смог заменить маленькой серенькой птицы…
Надо сказать, что Фазоли и Палези были весьма предусмотрительны, никогда не продавая в одни руки больше, чем одну работу Доссены. Когда же фальшивки собрали в один зал, то стало очевидным некоторое однообразие приемов скульптора. Чем-то трудно уловимым все статуи были похожи друг на друга. Так, например, чувствовалось, что носы изваяны одним и тем же художником. Выдавал фальсификатора и характер повреждений, слишком обдуманных и осторожных. Случай слеп, и он не разбирает, что более, а что менее важно в скульптуре. Поэтому столь часты находки древних статуй без рук, ног, носа, подбородка или даже без головы. А Доссена, как и всякий мастер, дорожащий своим созданием, всегда отбивал какие-то второстепенные детали. Кроме того, сильно изуродованная скульптура могла упасть в цене.
Спустя несколько лет, в 1936 году некоторые итальянские газеты поместили коротенькое сообщение: на шестидесятом году жизни скончался скульптор Альчео Доссена. Многим уже ничего не напоминало это имя «гениального фальсификатора:», героя одного из наиболее громких скандалов в хронике художественной жизни XX века.
Дело еще не закрыто
1945 год. Истерзанная, израненная Европа встречала первую мирную весну. Затихли взрывы, в освобожденные города и села возвращались партизаны, из глубокого подполья выходили бойцы великой армии Сопротивления. Это была весна радости и надежд, многим из которых так и не суждено было сбыться. Но дым пожарищ уже не застилал утренние зори, и люди тогда доверчиво улыбались навстречу ясному, ласковому солнцу. Чистое небо было завоевано дорогой ценой, и место под ним должно отныне принадлежать лишь тем, кто боролся за него и не запятнал свою честь позором сотрудничества с врагом. Перед судом народа держали ответ те, кто за тридцать серебрянников продавали оккупантам интересы Родины.
29 мая 1945 года у подъезда особняка на Кайзерсграхт, 321 в Амстердаме остановилась машина. Из нее вышли несколько офицеров американской разведки и нидерландской военной полиции.
- Господин Хан Антониус ван Меегерен?
По лицу хозяина - представительного, элегантного мужчины с коротко подстриженными усами - разлилась смертельная бледность.
- Ордер на арест.
Еще через несколько часов художник ван Меегерен сидел в кабинете государственного инспектора Воонинга. Начался первый допрос.
Одиночная камера амстердамской тюрьмы. Пять шагов в длину, три в ширину. Маленькое оконце, забранное решеткой. Мерные шаги надзирателя в коридоре. Дни и ночи в страхе и напряжении, мучительном ожидании. Скрежет замка.
- Ван Меегерен! На допрос.
Полтора месяца художник упорно запирался, вилял, выкручивался. Но факты были неумолимы. С документами в руках следователь закрывал все лазейки лжи для спасения.