- Признаете ли вы себя виновным в коллаборационизме и пособничестве немецким оккупантам? Признаетесь ли в том, что в 1943 году при посредничестве контролируемой немцами антикварной фирмы Гудстиккер и агента Геринга банкира Нидля вы продали в коллекцию рейхсмаршала Генриха Геринга картину художника Яна Вер-меера Дельфтского «Христос и грешница»? За эту картину Геринг заплатил один миллион 650 тысяч гульденов, из которых Вы - за вычетом комиссионных - получили миллион гульденов. Все правильно?
В углу, за спиной, сержант отстукивал на машинке протокол допроса. Обвиняемый наклонил голову и с трудом выдавил из себя:
- Да.
И снова одиночка. Снова леденящий ужас при одной мысли о приговоре. Ван Меегерен понимал, что грозит ему: мало того, что в обход голландским законам он продал за границу картину одного из величайших художников прошлого, он продал ее Герингу, второй после Гитлера персоне нацистской Германии, человеку, по приказу которого на поверженные, беззащитные Нидерланды были брошены тысячи смертоносных бомб. Позор, тюрьма - будь, что будет, но лишь бы жить! Оставался последний шанс.
- Нет, национальное достояние Голландии не потерпело ущерба. Свое золото Геринг отдал не за подлинный шедевр, а за фальшивку, подделку. «Христа и грешницу» написал не Вермеер, а я, ван Меегерен.
Заключенный не сдержал торжествующей улыбки и поднял голову, словно ожидая лаврового венка народного героя. Но инспектор лишь скептически усмехнулся. Дешевый прием! Взять на себя сравнительно небольшую вину и тем самым отвести серьезные обвинения… Ход не новый. Но здесь такие номера не проходят!
- Уведите арестованного.
Самое поразительное, что на этот раз Хан ван Меегерен сказал правду.
Он был очень тщеславен и болезненно самолюбив. Всю жизнь, - сколько он себя помнил, - мечтал о славе великого художника. В затаенных грезах видел себя знаменитым, окруженным всеобщим преклонением живописцем, чьи творения, украшая крупнейшие музеи мира, висят рядом с полотнами гениального Рембрандта, Франса Хальса, Вермеера Дельфтского и других. Непомерная гордыня снедала его еще в родном Девентере, где прошла его юность, и в Дельфте, где он одно время служил ассистентом по рисунку и истории искусства, и позднее, в зрелые годы. Даже постоянная бедность не так угнетала молодого художника, как горечь непризнания. На 75 гульденов в месяц, таково было жалование ассистента, еще можно как-то перебиться, но быть маленьким, незаметным живописцем… С этой участью ван Меегерен примириться не мог. В 1913 году за исполненную им на конкурсе акварель в стиле XVII века Дельфтский институт искусств присуждает ему золотую медаль. На следующий день ее пришлось заложить в ломбард, а скоро уже никто и не вспоминал о первом успехе.
Ван Меегерен переехал в Гаагу. Работал много, упорно, с настойчивостью одержимого. Писал портреты, картины на аллегорические и библейские сюжеты. Долгие часы и дни проводил в музеях, пытаясь раскрыть секреты старых мастеров нидерландской живописи. В 1922 году устроил персональную выставку. Постепенно он становится известен как одаренный портретист. Первые крупные заказы, первые гонорары… Поездки в Бельгию, Францию, Италию, Англию… Родовитой британской аристократии импонировала тщательная, педантичная манера голландского живописца, его гладкое письмо и умение придавать портретам современников блеск и аромат минувших эпох. За ней потянулись миллионеры из Чикаго или с «дикого Запада». Королям нефти и свиной тушенки тоже хотелось походить на настоящих королей.
Времена нужды прошли и забылись. Но не забылась тщеславная мечта юности. Спустя годы ван Меегерен был так же далек от ее осуществления, как и в молодости. Его поощряли, хвалили, охотно принимали в высшем свете, где ценили любезного, остроумного живописца, желающего и умеющего угодить заказчикам. Но всерьез художника все-таки не признавали. На выставках его картины оставались почти незамеченными, и рецензенты уделяли им в своих обзорах всего несколько строк. Серьезная критика или вообще обходила его молчанием, или же упрекала в несамостоятельности и подражании художникам прошлого. Музеи тоже пока что воздерживались от приобретения картин; облюбованное местечко возле Рембрандта и Хальса занимали другие.
Меегерен глубоко переживал неудачи, но не терял надежды. Он верил, что когда-нибудь и ему удастся ухватить капризную фортуну, стать великим художником. В глубине души он был убежден в своей гениальности; мнение же критиков и знатоков искусства объяснял их близорукостью либо завистью. О, они еще будут юлить и ползать перед ним, достойнейшим преемником великой живописи Нидерландов!