Основной заботой Леонова было полиграфическое оформление «Красного воина»; кроме того, занимался он разбором почты, встречался с читателями, о чем рассказывал потом: «Красноармейцы присылали в газету самый разнообразный материал — заметки, статьи, небольшие рассказы, стихи. Особенно много было стихов. Написанные на обрывках обоев, газет, на оберточной бумаге, они пачками поступали в редакцию. Пришлось создать при редакции “Красного воина” нечто вроде консультации по стихам. <…> Авторы-красноармейцы, получая из частей увольнительные записки, приходили в редакцию со своими рукописями. Некоторых вызывала редакция. Бывало, беседуешь с одним автором, тут же вместе с ним вносишь в его стихи поправки, а два или три стрихо-творца, волнуясь, сидят и ждут своей очереди».
Начались еще и выезды в воинские части Московского гарнизона по редакционным делам: брал интервью у командиров и комиссаров, общался с участниками литературных кружков (а такие стали появляться во всех частях), консультировал военкоров.
В общем, со слесарной работой пришлось закончить: времени уже не хватало.
Тут вернулся дядя, Алексей Андреевич Петров, и Леонид переехал к нему.
В «Красном воине» Леонов отработал восемь с половиной месяцев, и за это время в газете вышло около шестидесяти его публикаций: как минимум, 15 фельетонов, 26 стихотворений, 4 обозрения, 3 зарисовки, статья, рецензия, репортаж, отчет, путевые заметки и 8 ответов военкорам в разделе «Почтовый ящик».
Многие стихи, конечно, те еще. Вот обращение «Мы — Девятому съезду»: «Веди, хозяин, будь спокоен!/ Веди страну, Девятый съезд:/ Пока на страже красный воин,/ Антанта злобная не съест!»
Сам Леонов, надо сказать, на IX съезде Советов, коему посылал стихотворный привет, не был, хотя имел возможность заглянуть туда.
Безусловно, вирши свои он слагал уже не в юношеском неумении и косноязычии, как то было в Архангельске. Тут история иная: Леонов откровенно лепил бодрую халтуру по пролеткультовским лекалам.
«Видно, впрямь остры у нас штыки,/ Если враг вчерашний, враг отпетый,/ Злобно сжав в карманах кулаки,/ Собирается признать Советы!»
И далее: «От границ далекой ДВР/ До страны карельского народа — / Миллионы нас! Какой барьер/ Мы не взяли за четыре года!/ Мы ведем по миру борозду:/ Нет преград для верящих и смелых!»
Если в архангельских своих сочинениях Леонов как умел наследовал декадентам, то здесь он понял, что опыты Филиппа Шкулёва как никогда востребованы. Отсюда такие строки: «Черному делу положен конец — / Ты победил, пролетарский кузнец./ Куй свое счастье/ В грозу и ненастье,/ Молотом бей/ Смелей!»
Впрочем, в иных стихах чувствуется натуральное леоновское русофильство: «Мы нищи — да, но наш порыв велик,/ Когда взрастают новые преграды,/ Тогда не знает он в бою пощады — / Мужицкий наш, простой наш тульский штык./ Итак, иди! Готовь за ратью рать…/ Забудь все то, что было не забыто,/ Но не забудь, что наш мужик Микита/ Еще не разучился побеждать!»
Как предвестье «Вора» читаются строки о нэпманах: «Вижу, вижу их, как сейчас:/ Двое в шубах, и грузные оба…/ Липким студнем глядела утроба/ Из свиных и заплывших глаз…/ Видно, утренний их пирог/ Был вкуснее поволжской глины…»
Именно в те дни начался голод в Поволжье, посему леоновское раздражение по поводу странного кульбита, совершенного русской революцией, кажется куда более искренним, чем радость за победу «пролетарского кузнеца».
Однако говорить о том, что Леонов тотально разочаровался в произошедшем со страною, было бы неверно. Все было несколько сложнее.
Здесь важно вспомнить стихотворение, опубликованное 20 ноября 1921 года и называющееся «Тебе, нашему (к 100-летию со дня рождения Ф.М.Достоевского)»: «Ты не знал, да и знать откуда <…>,/ Что однажды над Русью сонной/ Прогудит семнадцатый год,/ Что “униженный и оскорбленный”/ “Мертвый дом” твой навек снесет…/ Если б жил ты — ты был бы с нами».
Неизвестно, чего тут больше: попытки уверить себя в том, что обожаемый Леоновым Достоевский «был бы с нами» (что сомнительно), или желания хоть как-то оправдать именем учителя свой собственный выбор. Однако сам Леонов, безусловно, был «с ними»: и по факту своей жизни здесь, в Советской России, и тем более в силу своей красноармейской службы и работы.
Но, как покажут ближайшие события, «лиру милую» Октябрю он отдавать вовсе не собирался. Посему даже упоминание светлого имени Федора Михайловича не стоит переоценивать. Тут, скорее, расчет иной: напишу, черт с вами, что Достоевский был бы за вас, тьфу ты, за нас — лишь бы вы читали его! — и, может, толк с того будет.