Вдруг тупая ноющая боль пронизывающая весь затылок заставила Николая тихо застонать. Он, почти, ничего не видел, но стал чувствовать эту навязчивую неотступную боль. Ему захотелось открыть глаза, но веки показались тяжёлыми и неуправляемыми, словно, слитки застывшего свинца. Николай застонал сильнее, пытаясь открыть веки, и это у него получилось. Вдруг, он отчётливо понял, что раскрыл веки и перед ним, белой пеленой, встала матовая полоска дневного света от люминесцентного светильника собственной каюты. Постепенно белая пелена стала проясняться, словно, мутная картинка в настраиваемом бинокле. Вот, он уже, стал распознавать расплывчатые лица. Он ещё шире открыл глаза и увидел перед собой лицо старпома. Старпом держал его кисть в своей руке и прощупывал большим пальцем, отчётливо появившийся пульс.
– Живой! – громко, с каким-то особым напряжением в голосе, крикнул он.
Николай понял, что это касается его собственной персоны. Оставаясь неподвижным, он отчётливо слышал облегчённые вздохи своих коллег и оживлённые разговоры, касающиеся обсуждения последних событий. Он поморгал ресницами и стал отчётливо видеть всё происходящее в своей каюте. Понимая, что больному нужен покой, моряки стали расходиться по своим делам, а в каюту осторожно вошла буфетчица Юля, совсем ещё юная девушка, делающая второй рейс в своей самостоятельной жизни. Николаю было хорошо слышно, как старпом напутствовал её, оставляя это юное очарование в роли сиделки. В мозгах быстро родилась мысль: «Вот те на, стыдоба то какая? Был здоров и могуч, а теперь девочка за мной присматривает», – он промолчал на это и только жалобно смотрел на буфетчицу, находящуюся в каюте возле его неподвижного тела.
Оставшись наедине с боцманом, буфетчица взяла с вешалки полотенце и, намочив его под струёй холодной воды, положила ему на лоб, потом к губам. Николаю стало свежо и приятно, на столько, что он спросил шёпотом:
– Что со мной, Юля?
Пытаясь подняться, он сумел только шевельнуть головой, но тупая стреляющая боль тут же дала о себе знать, и Залесский, только досадно простонал, оставаясь лежать в прежнем положении.
– Лежите, вам нельзя подниматься, – волнуясь, попросила буфетчица, убирая полотенце на спинку стула.
– Что со мной, Юля? – снова спросил Залесский и, направив жалобный взгляд в сторону своей сиделки, пожаловался, прищурив от боли глаза, – меня сильно знобит и болит затылок.
– Так вы же, сильно ушиблись затылком, не помните?
– Нет. Ничего не помню.
– Ничего, Николаевич, всё будет хорошо. Уже и врачей вызвали. Лежите спокойно, не волнуйтесь. Если что надо, так вы скажите, – заботливо щебетала буфетчица, пытаясь успокоить боцмана.
Николай тяжело вздохнул и снова погрузился в раздумья. Голова продолжала болеть, как и прежде, но сознание рождало новые мысли, мысли, которые не отличались большим оптимизмом, а, даже, наоборот, больше были пессимистическими. Ему до невозможности хотелось вывести теорию смысла жизни. Эта теория уже витала, где-то в извилинах серого вещества, но ещё не сгруппировалась в соответствующие фразы. Он чувствовал, что, уже, выудил её из прозревшего сознания, но ещё не может ухватить за самое важное. Как-то она не складывалась и не желала рождаться. Вдруг нашло озарение: «Да, это то, что надо, – подумал Николай. – Смысл жизни – это итог завершённых дел, проделанных на протяжении всей жизни, измеряемый единицей денежной массы, приходящейся на каждый день прожитой жизни. Это, можно сказать, есть стоимость жизни человека здорового и полноценного. А стоимость одного прожитого дня равняется сумме денежных средств, заработанных на протяжении всей жизни, делённая на прожитые дни. Но, во имя чего всё это?» – Николай продолжал думать, а его мысли никак не сходились к общему знаменателю, и последний вопрос оставался без ответа.