- Пушка твоя, записанная?
- Зачем моя? Из первой кобуры с краю, Костюка, он болеет.
- Не хватятся?
- До конца дежурства шкаф никто не откроет, а уж к концу я или на месте буду, или к мамаше насовсем переселюсь..
Докладывая, Колька расстегивал шинель, засовывал казенный наган в наружный карман, поправлял его, чтобы не слишком оттопыривался... Потом минут сорок молчали, Мишка будто задремал, Колька поерзывал, вполсилы вздыхал, шепотом выматерился раз-другой. В двадцать восемь минут первого Мишка пошевелился, сказал будто в пространство:
- Скоро поедут.
Колька сразу зашебуршился, придвинулся, задышал:
- Да почем ты знаешь? Что они, по часам, что ли... это самое... с бабами барахтаются? А?
- Значит, знаю, - Мишка уже глаз не отрывал от проклятого перекрестка. - У меня дружок вон там живет, - он кивнул в сторону дома через улицу. - Много мы с ним чего из окна видели, кое-что запомнил... Ты лучше смотри внимательнее, да приготовь все.
Колька полез в перчаточный ящик, достал белые овчинные рукавицы зимние милицейские. Откуда-то из-под себя, из-под сиденья, что ли, вытащил - сам днем прятал - палку регулировочную, выстроганную утром собственноручно из березового полена и по памяти кое-как раскрашенную полосами. Достал и главный свой трофей: в огромном чемоданообразном футляре бинокль, призмы Карла Цейса, не бинокль - телескоп.
Фигура на перекрестке задергалась, ринулась за угол, вернулась, застыла столбом. Следом вывернул и начал тяжело разворачиваться на Садовой в сторону площади длинный и тяжелый, как танк, "паккард". Колька уже прижался к окулярам, весь закаменел от напряжения, шея задергалась - и вдруг, в тот уже момент, когда черная колымага, на секунду застыв, взвыла, резко набрала скорость и стала уноситься по кольцу к Смоленке, как-то невнятно вякнул и захрипел:
- Она-а-а! Суки резаные, падлы, мать их в лоб, Файку везут, Фай...
- Тихо, Коля, тихонько, - Мишка уже завелся, проклятая немецкая техника заревела, казалось, на всю Москву, но на счастье, лихие ребята в "паккарде", рвущем асфальт уже где-то за строящимся американским посольством, надолго прижали сирену - для веселья, машин-то уже почти не было.
- Тихо, Коленька, спокойно, - приговаривал Кристапович, задним ходом на полном почти газу заворачивая в Бронную, выносясь уже через какие-то арки и проезды снова на кольцо и пересекая пустую дорогу поперек движения, перелетая по старинному мосту реку, вписываясь в повороты и притормаживая на начинающих подмерзать лужах.
- Тихо, их машину мы помним, дороги другой у них нет, тихо, Коля, пусть они себе едут, мы их все равно обожмем, сопливых, обожмем-обожмем... сопливых-сопливых...
Он бормотал, как бормочут над доской шахматисты, бессмысленно повторяя одни и те же слова, задавленно рычал "опель", мотало побледневшего и напрочь замолчавшего Кольку, подпрыгивал он головой до мягкого обтянутого потолка, когда, проносясь между стоячими ночными троллейбусами, въезжал Мишка на тротуар и несся, срываясь с его скользкой кромки левыми колесами, и лишь изредка шипел Колька матерно, да все сильнее белели пальцы на зажатой в мясистых лапах палке...
- Вот она, - вдруг сказал Кристапович, голос его звучал диковато. Ну, понял, куда едут? Я тебе говорил? Здесь поигрались, теперь на даче поиграются, потом шубу каракулевую - и снова в машину, а на шоссе остановятся, в височек слегка, да и в Сетунь, шубку в багажник, на возврат, инвентарь, а по утряночке докладываться, к разводу... Да мы быстрее ездим, Коля. Спокойно, лейтенант, спокойненько, подыши перед ракетой поглубже...
Мишка опять шептал, как бредил. Колька уже вовсе по-мертвому молчал, челюсти свело. Вдруг запел: "Я тос-скую по соседству..." - одолевала эта песенка многих в тот сезон. Мишка дернулся, ничего не сказал - перед большой стрельбой с людьми и не то бывает... Где-то за Рабочим Поселком Колька спросил:
- Миш... шинель моя на ментовскую-то похожа, а? Вдруг разглядят?
- Не разглядят, - Мишка теперь ехал ровно, семьдесят, не больше, та машина то показывалась, то скрывалась за повойтом метрах в трехстах впереди, но слышно ее было все время - плоховато в гараже особого назначения регулировали моторы, у Мишки получалось лучше. - А разглядят стрельнут пару раз, вот все твои неприятности и кончатся. Чего тут бояться? Так что разговорчики паникерские отставить, а готовься, лейтенант Самохвалов, минут через восемь-десять идти на бруствер, понял?
- Есть, - сказал Колька, и каким-то десятым фоном всех одновременно несущихся сейчас в голове мыслей Мишка отметил: обращение сработало, Колька ответил не в шутку, а всерьез по-уставному, он, Колька, сейчас уже где-нибудь там, в Синявинском сыром ольшанике...
В первый просвет между густо стоящими по сторонам шоссе елями бросил машину Мишка и понесся по замерзшей грязи - какому-то смутному воспоминанию о давней, осадного времени проселочной дороге.
- Пост метров через пятьсот, мы его обойдем - и действуем, трасса непростая, - пока он выговорил это, машина уже снова, будто и без Мишкиного участия, вылетела на шоссе, тут же Кристапович плавно и без суеты затормозил, развернулся поперек - как на занятиях по водительской подготовке в доброй памяти армейской разведшколе. Колька немедленно вылез на дорогу и, не торопясь, пошел назад, к городу. Охнул про себя Мишка: откуда что взялось у друга - развалистая и неспешная походка загородного, на спецтрассе полсуток промерзающего, привыкшего к особым полномочиям, наглого, но усталого мента, привычка помахивать мерно, под шаг, регулировочной палкой...
"Паккард" вышел из-за поворота секунд через восемь. Провизжали тормоза, юзом протащило машину чуть ли не до самого Кольки, каменно вставшего с воздетым жезлом. Мишка уже присел за открытой своей левой дверцей, револьвер коротышкой-стволом кверху в расслабленной руке... Приоткрылась дверца как бы осевшей от торможения машины, веселый голос протянул:
- Кто, а? С какой целью, а? Специальная машина, уйди, командир...