От церкви вверх тяжеленный багаж путешественники тащили на себе. Взмокли, пока взобрались на укрытую косым сугробом площадку, которая служила двориком перед крыльцом. Из-под снега над избой торчали только печная труба, ветродвижок и половинка спутниковой тарелки.
— Нелёгонькие у тебя торбы, док, — еле отдышался Ерофеич.
— Деньги в себя все горести людские вбирают, оттого и тяжелы сумки… Ну а где же у тебя тут вход в твою берлогу? Изба вон вся под снегом.
— Погодь чуток, пусть мои собачки поработают.
Древние взрывотехники динамитными шашками вгрызлись в толщу скал, чтобы поставить тут сооружение. Наверняка золотая жила таит в себе несметное богатство. Иначе старатели не пошли бы на такие трудоёмкие расходы, чтобы устроить шахту в сложных геологических условиях.
Жильё замело выше крыши. Снежный нанос, готовый вот-вот съехать вниз, нависал над избой со скального козырька. Заметно было, этот скальный козырёк сдерживал тяжесть слежавшегося снега. Вылизанный ветрами заледеневший наст пока ещё сковывал его по морозной погоде. Ветряк электрогенератора на стальной стойке с распорками на тросах торчал из сугроба над избой, как радиомачта над кораблём. Он размахивал лопастями как-то нервно и неровно, словно паралитик.
— Похоронит твою зимовёнку снежная лавина когда-нибудь, — равнодушно зевнул док. — Там такая потенциальная энергия накоплена, что избу по брёвнышку раскатает.
— А ничо — авось пронесёт! Досе никого ещё не похоронила. По весне снег подтает, растрескается, обрушится на крышу кавалками. Скольки разов уже такое бывало, а даже крышу не снесло.
— Зима в этот год небывало снежная, учти.
— Ага, такой и не припомню.
— Понимать должен законы физики — от твоего ветряка снеговому насту вибрация передаётся. Наступит критический момент — снежный пласт тронется нежданно-негаданно, и пошла-поехала многотонная лавина с горы до самого озера. Подкрадется беда аки тать в нощи, перед ней ничто не устоит.
— Авось пронесёт! Да оно и слаще было бы так-то помереть, док, — невесело усмехнулся Ерофеич. — Чем утайкой жить, лучше во сне по башке бум! — и сразу на спокой вечный!
— Ты уж, мужик, как себе знаешь, а я ещё долго жить хочу. Может, лет до ста.
— Я, паря, тожить в рай желаю, да грехи не пускают. Может, эта лавинная погроза меня как в предупреждение от последнего самого злого деяния удерживает, чтобы чаша весов зла не перевесила чашечку добра, что я сотворил за всю свою поганенькую жизню.
— Сам себе дорожку кривую выбрал, душегуб. Чёрт тебя под руку не толкал и на ухо гадости не нашёптывал.
Голодные собаки шныряли в снегу, забавлялись, валялись на спине и беззлобно грызлись меж собой. И в конце концов прорыли проход к избе — только хвосты колечком торчали из прокопа, куда обрушился сугроб, закрывавший прежде крыльцо.
— Гля-ка — мои псюги нам напрямки дорожку до самого крыльца пропахали, а ты сомневался. Они у меня наученные.
— Да это прямо-таки коридор!
— Фу на вас, сучьи дети! Не путайтесь под ногами. Дайте до двери добраться. Чисто оголодали, оглоеды! Хорошая собака сама себя прокормит, а не клянчит у хозяина.
Ерофеич пошарил в глубоком снегу у крыльца и вытащил широкую алюминиевую лопату-сгребло.
— Притопчи-ка чуток снежок у крыльца, док, пока я от дверей отгребу.
Первым из-под снега проступил высокий бревенчатый ларь с массивной задвижкой из елового бруса. Ерофеич выбил его и бросил собакам подальше от крыльца с десяток мороженых рыбин.
— Жрите, да не подавитесь!
Собачья грызня всполошила всю округу. Даже снег с ближних ёлок посыпался, а желтогрудые синички слетелись со всех сторон дружной стайкой и уселись на распорках ветряка поджидать, когда лайки, наевшись от пуза, оставят им остатки пиршества. Гость ещё раз с опаской посмотрел на нависающий на скальном козырьке над домом снежный массив.
— С судьбой играешь в жмурки, мужик! Обрушится когда-нибудь.
— А тебе чего бояться — ты ж сам игрок по жизни.
Когда массивная дубовая дверь и часть стены с окном проглянули на свет, гость подозрительно глянул на тёмные стёкла.
— Дома-то кто есть?
— Подкаменная тунгуска.
— А без фольклора можно?
— Баба.
— Твоя?
— Не моя, а при мне. В услужении.
— Почему «подкаменная»?
— Потому как под камень заточена. Как сядет камнем, так с места не сдвинешь, как те каменные столбы при дороге, которых мы с тобой миновали.
— А почему дым из печной трубы не валит?
— Огня зажигать не велю, чтоб дура моя избу не спалила.
— Замёрзнет же, живая душа как-никак.
— Ничо! Её родной люд к холоду привычный. В их берестяных чумах температура только чуть-чуть выше нуля поднимается, и ничего себе — выживают даже сосунки. А у меня печка справная — и за три дня изба не выстудится, коли по самую трубу снегом присыпана.
— Зачем на дверях наружные запоры? Хозяйка же дома, — снова удивился городской гость, когда Ерофеич снял пудовые замки, кованные ещё в позапозапрошлом веке.
— Я, когда в отлучке, её всегда на замок запираю, чтоб по тайге не шастала. А то на ногу слишком шустрая.
— Твоя тунгуска по здешней тайге на лыжах одна без опаски ходит? — изумился гость, зная все природные ловушки и западни восточного склона этих горных отрогов.
— Ха — не ходит, а лётает! Ей полста вёрст за день по тайге на ихних меховых лыжах отмахать и назад вернуться, что раз плюнуть. А по тундре на собаках — так все сто. Чего ей опасаться? Она что зверёк природный — в тайге как у себя дома.
— Дитя дикой природы, одним словом?
— Ага. Разве что только разговаривать чуток умеет, а так почти что не человек, а зверюга приручённая.
— Низшая гоминидка?
— Не-е, не гоминидка, а тунгуска она чистокровная.
— Скажи уж честно, — усмехнулся гость, — боишься, что убежит прислужница твоя, раз на ключ запираешь?
— Боюсь, что вшей занесёт от своей родни немытой. Первый день, как привёл её к себе, думаю, чего это я всё чешусь и чешусь? Разделся, оглядел себя — звери вот такущие по мне так и ползают. Я эту плоскодонку (девять лет ей тогда примерно было) за косы да в баню. Оскоблил её бритвой, а шерсть ейную, волосья то ись, да одёжки вшивые в печку кинул для дезинфекции.
— Она у тебя в рабынях или по вольному найму?
Разгорячившийся работой Ерофеич опёрся на черенок лопаты, чтобы перевести дух, и с хитроватым прищуром глянул на гостя, словно прикидывал, до какой степени с ним можно откровенничать.
— Купил по дешёвке за старые долги.
— Это в наше-то либерально-демократическое время?
— Ты же сам говорил, вся человечья история — это переменка способов рабовладения. Батька ейный как-то мне задолжал золотишка за полгода. Он на одиночных старателей охотился. Сунул мне три самородка как бы за полтора кило весом, а как я плавить в долблённом кирпиче стал, так там угару на килограмм.
— С рудой, понятно, — усмехнулся док.
— Ага, с рудой. Я того старого тунгуса за жидкую бородёнку да об пень мордой. А с него и взять нечего, даже последнее ружьишко пропил. Знал, чёртов сын, как я с должниками квитаюсь. Зашили б потом его, дохлого, евойные родичи в звериные шкуры и на берёзу, что повыше, подвесили, каб росомахи не сгрызли. В ногах у меня старый валялся, чтоб я в счёт долга девчонку евойную к себе забрал. Сопливая ещё была, девяти годов, как говорил. А грязная, знал бы ты! С роду немытая, как у них водится. Две мочалки об неё в баньке стёр, пока до чистой кожи добрался. Потом ещё собачьей варежкой так отдраил в стиральной соде, ажно шкура с неё слезла, как с той гадюки по весне.