Он провел по глазам - они сухи, и подушка суха... Слезы - и те были сном. Ракитников потянулся за папиросами - ни одной... По стенам, по потолку скользили отсветы уличного фонаря, качающегося под дождем. Было зябко, и все существо его наполняла печаль.
Не зажигая света, Ракитников долго ходил из угла в угол. Было жалко себя, шагающего с опущенной головой. Пойти куда-нибудь? В пивную? В гости? Значит - опять напиться, одушевиться, и - все начинай сначала... Нет... Надо решить коренной вопрос: зачем я живу?
Он долго глядел в мокрое окно, - за ним по едва различимым крышам барабанила безнадежность... "В какой-то день я своротил с единственной правильной дороги. И вот - на дне... Здесь вопросов не разрешают. Зачем жить - ответа нет... Живи биологически, переваривай. А уж поставил вопрос - ответ один... Короткий..."
Ракитников со страхом, сжавшим сердце, покосился на ржавый костыль, вбитый над письменным столом в стену, где когда-то висела картина. Усмехнулся для храбрости. Продолжал прогулку из угла в угол. Скрывать нечего: прозевал любовь, поздно спохватился. А что он сделал, чтобы Людмила Сергеевна не ушла от него? Она долго боролась, чувствовала, что кто-то из них двоих должен погибнуть... "Надоело тебе со мной, милая моя, уходи. Развод - два целковых, и никакой трагедии", - такое словечко он ей сказал в день разрыва. Она побелела, замолчала, стала каменной. Ему казалось тогда: эка штука - баба, вместо одной десяток будет не хуже... И был десяток - и веселых, и беспокойных, и жадных, и равнодушных... В каждой он искал жену, участницу, и - каждая оказывалась чужой... Ничего, кроме ужаса одиночества, он не находил, прикасаясь к ним... Иные издевались, поправляя смятые волосы перед зеркалом: "Нынче рабынь не водится, дружочек, многого хотите от женщины..." И были правы, что издевались... Ради чего им жалеть, любить его? Утолила желание и, как куколка, быстро завернулась в кокон, а ты, дружочек, хоть пропади, рассыпься пылью: ты - отжитая минута, и только...
В двадцать первом году Ракитников, ротный командир, беспечный, веселый парень, встретился в Киеве с Людмилой Сергеевной Мусатовой. Кроме солдатской шинели, накинутой на девичьи плечики, заштопанного платьишка и невероятных башмаков, у нее ничего на свете не было. Отец, инженер, находился в эмиграции, братья пропали без вести. Она жила при театральной студии, кормилась пайком. Полудевушка, полуюноша, сверкающий смехом рот, лукавые, прекрасные невинные глаза, ловка, быстра на ответ, смела... Ракитников стал таскать ей из казармы черный хлеб, сало, солонину... Катались на лодке в разливе Днепра между затопленных деревень... У обоих была девственная жадная радость существования... Они потянулись друг к другу, как два звереныша. Ничего не было проще их свадьбы: вытащили лодку на травянистый высокий бугор, - кругом синели воды разлива до горизонта. Леса по пояс в воде, крыши деревень, голубые очертания берегов казались миражами. Садилось пылающее яростью весеннее солнце. Зажгли костер, чтобы испечь картошку, и, наевшись, прижались тесно друг к другу, защищаясь от вечерней свежести. Девушка закрыла глаза, он целовал ей лицо, обветренное и улыбающееся.
Такое существо стало с ним жить как жена. С ним жило солнце, радость жизни. Но он находил это неудивительным и естественным, как биение сердца.
Когда кончилась война, они уехали на север, в Питер, где Ракитников кончил университет. Людмила Сергеевна попыталась было опять учиться в театральной студии, но у нее не было таланта к притворству и перевоплощению, и года через два она бросила театр, поступила на службу. Стал служить и он. Сняли квартиру в три комнаты, покупали по дешевке мебель, портьеры, старинные чашки на аукционах. Наняли кухарку. Перед обедом Ракитников привык выпивать рюмку-две водки. Ходили в кино. Завелись знакомые. И полетели года над незрячей жизнью...
Слеп, слеп был Ракитников... Чем жила Людмила Сергеевна, была ли счастлива, о чем мечтала, на что надеялась? Ему и в голову не приходило заглянуть в ее тайную жизнь. Пропал блеск юности, глаза ее не лукавили больше, не играли. Была заботлива, добра, опрятна, молчалива. Он звал ее Мишей. Когда-то у него был вестовой Миша, теперь это имя перешло к ней. Иногда за весь день они не говорили друг другу ни слова. Когда случались неприятности в делах, он сердился и упрекал ее, - будто бы она во всем виновата. Прежде она ужасно волновалась, доказывая, что не виновата, прекрасные глаза ее наливались слезами. Теперь выслушивала упреки равнодушно, с иронией.
Тот вечер, когда на травянистом пригорке они ели картошку, скрылся вместе с голубыми миражами. Тянулись, не намереваясь кончаться, питерские будни. Ему бы стало смешно и нелепо, узнай он, что Людмила Сергеевна любила его именно за тот единственный вечер на островке. Быть может, ей казалось, что вечер тот вернется же когда-нибудь... А так - относилась к нему, как к брату, тихо.
Наконец настал неизбежный день: Ракитников вернулся домой под утро, сконфуженный и неестественный. По пути на извозчике он приготовил очень вероятное объяснение. И, хотя Людмила Сергеевна не спрашивала, он словоохотливо ей налгал. Она как будто поверила.
С тех пор он начал лгать ей постоянно, потому что подошла полоса, как он объяснял одному из приятелей за водочкой, - "голода по женщинам"... Он сошелся с пишбарышней и весело попивал с ней портвейн в кавказских кабинетиках. Пишбарышня, не будь дурой, однажды заявила: "Отчего бы это, дружок, но сегодня меня раза три стошнило?.." Он струсил, дипломатически заболел, спасло его только то, что у пишбарышни оказался добродушный характер, - не настаивала на разрушении семейного счастья. Вторая была одетая в шикарный заячий, под песца, мех, девица из киностудии, с кукольной маской вместо лица и пустыми глазами. Она готовилась стать экранной тенью и была действительно бесстрастна и глупа, как тень. Это его и зацепило, но ненадолго: девица оказалась невыносимой неряхой.
Последовало еще несколько мимолетных увлечений. Ракитников изолгался и запаршивел. От трех рюмок водки он шумел, лез на скандалы, руки чесались "бить чью-то морду"... И вот все сразу оборвалось. Хмурым утром Людмила Сергеевна не завернула ему в бумагу двух бутербродов, - она сидела, одетая, на краю постели, уронив руки в колени, опустив голову, независимая, странная...
- Я от тебя ухожу, я больше так не могу жить, - сказала она тускло, незнакомым голосом...
Так-то все это и случилось... Дождливое воскресенье подходило к концу, а Ракитников все еще шагал по комнате, где в стене торчал ржавый костыль... своими силами все было передумано, в усталой голове звенела пустота...
Вдруг рядом, у соседа, загремел ключ. Сосед вошел рядом в комнату, швырнул с ног калоши, закашлялся и проговорил про себя: