На правом пологом берегу реки, в тенёчке медитировала и наслаждалась жизнью стая белых гусей. Гуси то ли спали, то ли просто находились в покое и млели, но шум шагов спугнул их. Они недовольно зашипели и открыли крылья, но увидев мужчин, попрыгали в воду и оставались возле берега, не отплывая далеко и наблюдая за происходящим. Батюшка погрузился в реку по пояс и поманил Фёдора к себе:
– Я сейчас топиться буду.
– Не смейте!
– Не учи. Я, когда утоплюсь, ты следи за мной, раньше времени не вытаскивай, иначе всё повторять придётся. Откачивать умеешь утопленников?
– Не пробовал.
– Вот и попробуешь. Вынимай меня, как поймёшь, что утонул, но не раньше.
Не успев как следует сообразить, что происходит, Фёдор стал свидетелем того, как Илларион погружается в воду, как вода накрывает его с головой, смыкается, и в зеркале её плывут белоснежные облака. Через мгновение с противоположной стороны реки по воде пошла фигура, закутанная в синий плащ. Гуси, доселе сидевшие тихо, заволновались, один за другим выпрыгнули на берег и затрусили по тропинке прочь от реки. Фёдор понял, что пора действовать. Он бросился в воду, нашёл тело, и вытянул его на берег. Руки не слушались от испуга и волнения. Ещё через мгновение он успокоился и подумал: «Вот оно. А вдруг он умер и уже далеко, и он, Фёдор, его уже не вернёт. И куда же это ты, батюшка, собрался?»
– Ну, всё, парень, давай, оживай, – громко произнёс Фёдор, и с силой надавил Иллариону на грудную клетку. Из носа и рта стала выливаться вода. – Оживай! – закричал Фёдор.
– Зря ты так, – смерть говорила шёпотом, она оказалась совсем рядом, почти касалась Фёдора своим плащом. – Не заберу его, заберу тебя или ещё кого….
– Понял, не дурак, но не могу оставить, должен вернуть, – ответил Фёдор, продолжая мять грудную клетку утопленника. Время от начала оживления до первого вздоха батюшки показалось ему самой длинной паузой, бывшей когда-либо на свете и самым стремительным броском в пустоту.
Но когда Илларион вздохнул, Смерть засмеялась и побежала по тропинке вслед за гусями.
– Имя тебе – Иоанн, а не Фёдор, сказал батюшка, очнувшись, – ты крестил меня водой и святым духом.
– Слава Богу! Вы живы! Зачем вы меня так напугали?
И пока батюшку рвало водой, Фёдор трясся в рыданиях:
– Вы… эгоист… эгоист высочайшей пробы. Играете в игрушки с жизнью, не ставите её ни во что… Как вам не стыдно. Вы преступник… Не имеете права!
– А ты разве знаешь, на что я имею право? Что я волен делать, а что не волен? Где он, это предел? – Илларион говорил с трудом, едва подбирая слова.
– И каков…. Ваш посмертный опыт?
– Ничего, – батюшка тяжело вздохнул, – никакого опыта, ничего… Ты иди. Спасибо тебе. Мне помолиться нужно.
Илларион остался на берегу, похожий на большую мокрую чёрную ворону. Он смотрел на игру и трепет теней на воде и в воде. Он был пуст и в него входил мир.
Софья угощала гостью пирожками со щавелем. Начинка была кисло-сладкая, сами пирожки – золотистые, обжаренные в масле. Соня была задумчивая и анемичная, и куда девался её боевой задор, привезённый из больницы? Девочки ковырялись в огороде на морковных грядках. Обе они были одеты в ситцевые юбки, хлопковые маечки, а головы их венчали неожиданно яркие цветные платки. Лица их были копиями лица Сони, только ещё более утончённые и нежные. Узнав у Сони, как её самочувствие, какие ей лекарства выписал доктор, как она делает тесто и начинку для пирожков, Светка уселась у окна со стаканом чая. Говорить ей с Соней больше было не о чем. «И как он живёт с такой малахольной? Бедный Илларион» – так думала Светка.
Поднимаясь к храму, Фёдор вспомнил ещё несколько картинок из своей жизни… Большая старая кухня в одноэтажном просторном доме. Там, под ящиком, рожает кошка. Кошка рожает часто, и котят топят. На сей раз его очередь топить. Ему четырнадцать лет. Он высокий плечистый мальчик, но голос ещё не поломался, говорит он детским голосом и уже стесняется этого. Кошка впервые отлучилась от котят и пошла во двор по своим делам. Он наливает воду в железное ведро с крышкой, открывает ящик, по очереди опускает котят в воду и закрывает крышку. Он убегает из кухни, потом, возвращается, и пробует спасти котят, но они мертвы. Иногда шанса нет. И мы сами являемся орудием и руками смерти.
В этом же доме в узком, соединённом с ванной, длинном туалете пахло земляничным мылом. Ещё там было окно с рифлёным мутным стеклом, через которое проникал чарующий неяркий свет, и там всегда было прохладно даже в жаркие дни. В доме был ещё чердак, но вход на чердак был закрыт и окружён тайной. На кухне было три окна и летом в распахнутые окна лились запахи цветущих деревьев и кустарников, а на подоконнике лежали фрукты. На кухне стоял квадратный стол, а в самой большой комнате – круглый, где по праздникам обедали, и ежедневно ужинал дед, чёрным хлебом, поджаренным салом с луком, огурцами и колбасой, купленной им по дороге с работы. Он никогда не покупал продукты для кого-то ещё и питался отдельно, но Андрея звал к столу. Получалось, что Андрей ужинал дважды, и у деда всё было вкусней: и колбаса, и хлеб, и чай, и сало. После позднего ужина дед разбирал кипу газет, смотрел телевизор и ложился спать за красивый массивный шкаф, в брюхе которого обитали банки с вареньями. За шкафом стояла кровать, на которую падал дед, чтобы полночи кричать на весь дом от судорог в ногах. Утром он, как ни в чём не бывало, вставал и шёл на работу. Да… кошки. Больше он не топил котят. После убийства он научился сопротивляться, отказываться, говорить «нет» и оставаться в одиночестве. Улица называлась именем великого исследователя или врача, то ли Павлова, то ли Пирогова. Так Пирогова или Павлова? Через дорогу, по которой с шумом ехали грузовики и заставляли дребезжать окна, находилась детская музыкальная школа. На всех этажах и в подвалах пели и играли на музыкальных инструментах, и там же, через дорогу, жила она, та, которую он любил. Она была не красавица, худенькая девочка в очках, за которыми прятались длинные ресницы и зелёные глаза. Он никогда не влюблялся в красавиц, его интересовало что-то другое, а женился на красавице. Когда он сдался?