– А тебе какая разница, рыба я или не рыба? Все мы божьи твари.
– Истину говоришь, – сказал рыбак и улыбнулся, – но я всё равно от карасей не откажусь, мне сегодня кроме них есть нечего. А я карасей наловлю – на хлеб поменяю, на масло, на картошку.
– Стало быть, ты нищий!
– Да, нищий.
– Хорошо, наверное, вольно нищим живётся?
– Я об этом не думал. Есть те, кто хуже меня живут и не жалуются. А я через рыбалку себя убираю-прибираю, не знаю, поймёшь ли меня.
– Почему не понять? Пойму. Значит, ты ещё и несчастный? Раз с утра до вечера остановить себя пытаешься?
– Я рыбачу, как жена моя умерла.
– Не умерла, а Бог прибрал, сам же только что сказал это слово. Хорошо, Гавриил, могу исполнить три твоих желания. Ты подумай, не торопись, а то желания одни, а попросишь другое.
– Это я уже у Пушкина читал.
– Ишь какой образованный! У нас с тобой другая история намечается. Завтра приходи, – рыба высунулась из воды наполовину, махнула белым плавником и скрылась в прозрачной речной воде. По поверхности пошла рябь, потом и она улеглась, и уже ничего не напоминало Гавриилу ни рыбину, ни их разговор. Но на всякий случай ему надо было разобраться, хочет ли он чего. Гавриил знал, что против Бога не сдвинешься, поэтому о воскресении жены и думать не смел, но мелкие желания всё же у него были. Хотелось, чтобы доча почаще гостила, чтобы кто-нибудь из соседей заходил выпить или просто так, ни зачем, пообщаться. Но пообщаться означало обменяться чем-то ценным, а ценного у Гавриила ничего не было, кроме выловленных рыб да особенной тишины, настоянной на берегу Киши за годы рыбалки. Кому этой тишины не хватало – ею и мог поделиться Гавриил. А взамен? Что взамен тишины? Принять чей-то шум или беду? Об этом надо было крепко подумать. Ещё Гавриил бедствовал. Огорода у него не было, вернее, был да давно зарос сорной травой. Живность он тоже не держал. Лет ему было всего на всего пятьдесят, возраст не пенсионный, в его то годы! Работал раньше на зернохранилище, но как ушла Валя, запил, уволился, и жизнь покатилась куда-то, пока не закончились деньги. А когда закончились деньги, дочь привезла из города удочки, катушки, спиннинг, леску, сачки и он отправился к реке. Река вымыла его отраву, успокоила сердце, и уже который год учила выживать. Он менял рыбу на всё, что мог, и жил бедно, но жил, и уже не первый год продолжалось его стояние, и если бы у Гавриила спросили: «Как ты, человек?», – ответил бы – «Слава Богу, бываю счастлив».
«А если попросить рыбу, чтобы избавила от нищеты? Стыдно просить. Здоровый мужик, всё при мне…. И не могу я без реки. Несчастен я без неё. И летом и зимой я возле воды. Зимой ночью больше везёт. Летом – утром. Сердце радуют и выловленные рыбы, а всё, что вокруг – в воздухе, на воде, в небе – делает значимым каждый прожитый миг. Возле реки я чувствую, что меня, маленького одинокого человека – любят. Но любви не могут дать больше, чем сможешь вынести. Что же ты, Гавриил, задумался о деньгах, а говоришь о любви? Ведь и курил и пил, а как закончились деньги – бросил. А были бы деньги… Конченный я человек. И попросить-то мне нечего. Жену новую просить, так после Вали как я могу смотреть на других женщин? Невыносимо это. Смотрю на женщину, а всё равно Валя мерещится. Что же дальше то?» Рыба определённо вынудила Гавриила посмотреть на свою жизнь, и то, что он увидел не вызвало у него восторга, но только тихое недоумение. Волшебным образом получить что-то даром оказалось делом невозможным и постыдным. «И с чем я теперь пойду к рыбе? Клёва хорошего, что ли просить? Так у меня и так клюёт. Дом может она мне подремонтирует, так опять же, и у меня руки есть, не инвалид», – думая так Гавриил хозяйским хищным взглядом осматривал дом, – «надо бы крыльцо новое сколотить, подкрасить кое-где, забор подладить, хотя… может, забор не нужен и вовсе? Нет. Нужен забор, дом без забора голый стоит», – думая так он опустил карасей в ведро с водой, заглянул в сарай, где у него лежали доски, выбрал парочку, очистил, подготовил и сел рисовать чертёж нового крыльца.
Зинаида сидела на низком табурете у себя в палисаднике и с наслаждением затягивалась привезённой сигаретой. Сигареты благотворно действовали на мозг бабушки – он просветлялся и начинал сочиться правильными мыслями. Бабушкин рот растягивался в блаженной улыбке, бабушкин фартук, измазанный так, что был больше похож на палитру, сиял яркими пятнами красок, бабушкины руки, тоже кое-где не отмытые, стряхивали пепел в огород. Сидела Зинаида как обычно, ссутулившись, положив ногу на ногу, и думала о том, что жить ей недолго осталось, а так много ещё не сделала, не закончила, не привела в порядок! Каждая новая картина ознаменовала целое путешествие, которое Зинаиде надо было совершить: сначала понять, что или кого она хочет писать, потом увидеть во сне или наяву призрак картины, после – придумать сюжет, и наполнить его счастьем. Начало работы над новой доской ознаменовало надежду, что поживёт бабушка ещё под этим небом, на этой земле. Надо сказать, что рождение иной картины было сложным многодневным и многослойным трудом. Иногда, чтобы понять, какой требуется основной тон или цвет, нужно было отказаться от письма и работать в огороде, но когда она не писала, вдруг вспоминала свою больную спину, ноги и встречалась со своим старушечьим телом. А когда вновь брала кисти в руки – перед картиной опять стояла полная жизни молодая женщина. Вчера она начала Кошек. Кошки хорошо шли и менялись. Картины с кошками висели почти у каждого второго Малаховчанина, на них был спрос. Кошки были желаннее портретов домашних и родных. Женщины, увидев Кошек, сразу начинали причитать и умиляться, хотя со своими дворовыми полосатыми не церемонились, даже забывали покормить. Было уже послеобеденное время, и бабушка подумала о том, что неплохо бы пойти к Гавриилу, и обменять что-нибудь на карася. Заглянув на кухню под полотенце, она обнаружила там вчерашнюю буханку хлеба и разрезала его пополам. Потом сорвала в огороде несколько огурцов, кабачок, налила в баночку мёду, и отправилась на соседнюю улицу, в самый конец – там, под огромным старым каштаном стоял дом Гавриила. Когда-то он был окружён цветником. Огород был заботливо ухожен, в саду играла маленькая Тоня, на кухне хлопотала Валя, дом был полной чашей, но чаша раскололась, и теперь всё больше пустовал. Хозяин старался уйти пораньше, а когда возвращался – был обуреваем воспоминаниями и тосковал. Гавриил не боялся одиночества, он вполне мог без спешки думать и вести беседы сам с собой. Гавриил боялся приступов любви. Она приходила ниоткуда, переполняла сердце, а потратить её было не на кого и не на что, и он плакал. Зинаида постучала в самый момент начала приступа – бабушка застала Гавриила плачущим над ведром с карасями.