– Пишу стихи, – с радостью ответил Бедов.
– Пушкин, значит, – пошутил Аркадий.
И Бедов сразу же произнёс вслух свою фамилию и рассказал, что по средам к нему приходят односельчане, и жители других деревень приезжают, и даже из города едут, везут труды души, чтобы поделиться с другими, произнести их вслух и получить наставления или похвалу от Виктора.
– Ну и фамилия у тебя, – сказал Аркадий с жалостью, – А на что ты живёшь, где работаешь?
– Не работаю я, – с готовностью ответил Бедов, – пишу стихи. А по средам мне продукты привозят, и я живу на них неделю.
– А мыло? А порошок? Одежду тоже привозят, или на милостыню живёшь? Стало быть, ты – народный любимец…. Но не дело это… побираться. Деньги надо зарабатывать. Иди в школу, преподавай, или другая мечта у тебя есть?
– Есть. Хочу в Малаховке библиотеку открыть. Вначале ведь слово было, а потом уже насущный хлеб.
– Дело хорошее, – сказал Аркадий. Приходи завтра в управу, покумекаем вместе. А ещё есть желание какое?
– О нём не могу вам сказать, оно личное.
– Понятно. Влюблён в мою жену. Ещё один несчастный любовник. Если бы я ревновал Веру ко всем её воздыхателям, давно с ума бы сошёл. Не переживай, всё проходит, и это пройдёт.
– Не пройдёт, – глухо и угрюмо сказал Бедов. Уже не первый год не проходит, значит, никогда не пройдёт, – и засобирался домой. Аркадий понял, что теперь Витя уйдёт, а его место займёт привычный ужас, и вдруг, предложил Бедову переночевать, чтобы утром вместе поехать на работу и поговорить там о библиотеке и о творчестве.
– Поздно уже, оставайся, – ныл, капризничал и приказывал Аркадий, надев на себя напыщенную маску. А потом, вдруг, сказал – если сможешь, ради меня переночуй у нас, я хочу выспаться, у меня по ночам навязчивые состояния.
Такого поворота Бедов не ожидал. Он всегда был рад помочь, и если его помощь заключалась только в том, чтобы переночевать, почему нет? Но тут же он вспомнил Николая Васильевича Гоголя и его нетленного «Вия», и у него закрались сомнения, но он по слабости характера всё равно согласился. Аркадий облегчённо вздохнул, проводил Бедова в ванную, пока Вера собирала со стола. Ванная прямо скажем, была городская, с бежевым кафелем и душистыми полотенцами, идеальным круглым зеркалом и увесистым основательным умывальником. Витя искупался с болгарским розовым гелем для душа, нырнул в хрустящую постель и сразу уснул.
Гавриилу не спалось. Он сидел под звёздами во дворе и не замечал мошкары, опускающейся на лицо и руки рыбака. Мошкара мерцала, а он этого не видел. Он вспоминал жену, встречу с рыбой, думал о том, что сказала ему Зинаида, что ему насущно необходимо и что в конце концов просить у рыбы. Стыд от того, что он смеет думать о подарках судьбы, причинял ему подлинные неудобства.
Если чуть-чуть повернуть время вспять к моменту отъезда Сони в районную больницу и проследить за машиной скорой помощи, весело прыгающей по разухабистой дороге, то на повороте произошла встреча с чёрным мерседесом, направляющимся в сторону деревни. Мерседес поравнялся с каретой скорой помощи на мгновение, человек, сидящий за рулём мерседеса, заглянул в полутьму скорой, где сидела дрожащая Соня. Встретившись с Соней глазами, он кивнул ей, как старой знакомой. Она тоже кивнула ему как знакомому, и сама удивилась, почему это произошло. Машины разминулись, и каждая поехала в свою сторону, ведомая рукой судьбы.
Валерий Петрович был женат на своей больнице. Такие врачи бывают и случаются. Он холил и лелеял больницу, выбивал для неё новую аппаратуру, открыл при больнице донорский центр, врачам и сёстрам перед принятием на работу устраивал кастинг и допрос. Порядок в больнице был идеальный: всё сверкало, на подоконниках и в кадушках зеленели цветы, в отделениях дежурные врачи действительно дежурили, сёстры не покидали своего ночного поста. Все говорили о Валерии, как о деспоте и диктаторе и все его боялись, а больница работала как хорошо отлаженный часовой механизм. Никаких сплетен и слухов о главвраче не ходило, потому что никакой личной жизни у него не было. Были попытки завязать отношения, но Валерий бежал от женщин в больницу, как чёрт от ладана. Никакие уговоры знакомых, никакие стенания матери о том, что надо продолжать род, не действовали. Для него отношения были лишней тратой времени и энергии, которую необходимо было отдать с пользой, а удовлетворять женские капризы было последним пунктом в тактическом и стратегическом плане главного врача. Женщины включались только в сиюминутный план. Валера был не романтик, скорее, практик. Он соединял в себе сильного зверя-одиночку и машину, которая не церемонилась со «своими». С больными же он был внимателен, снисходителен, улыбчив, добр и сострадателен. Он не пил и этим удивлял весь медперсонал больницы. Непьющий хирург – фигура обречённая. Непьющие хирурги долго не живут, да и пьющие…. Никто не знал, что творится за непроницаемым, неподвижным лицом Петровича. Оперировал Петрович много. Вёл больных, вёл дела, отслеживал работу каждой боевой единицы. На простую работу он брал по внешнему виду и увольнял при первом же косяке. На сложную – экзаменовал, и этот экзамен был практически не сдаваем, но и после, предстоял испытательный срок, где проверялись все качества молодого или немолодого врача: умение, навык, опыт, интуиция. Если бы знал молодой или немолодой врач на что подписывается, когда делал росчерк в трудовом договоре! Но почему-то эта строгость со временем людям начинала нравиться. И всё больше и больше им самим нравилось работать хорошо. Жил Петрович рядом с больницей, что ещё более осложняло бытие медперсонала. Имел домработницу, потому что любил приходить в чистый дом. Он уставал так, что мок в горячей ванне, ел на кухне приготовленную домработницей еду, ровно пять минут смотрел телевизор и засыпал мёртвым сном без сновидений. Странная пациентка Соня смутила его и вывела из равновесия. Он терпеть не мог женских слёз, но Сонины слёзы не вызывали у него раздражения или агрессии. Рядом с ней напряжение, регламент и самодисциплина теряли важность и силу. Бастионы, выстроенные Валерием Петровичем, рядом с Соней исчезали, и он оставался перед ней безоружным, не именитым, простым человеком. Это сбивало его. Собирался он только перед очередной операцией, но, исполнив врачебный долг, снова становился рассеянным и улыбчивым. Эта болезнь не лечилась в его больнице и не устранялась операбельным путём. Этот полёт продолжался ровно неделю и три дня – срок пребывания Сони в больнице, но и после исчезновения женщины радость осталась с ним. Он продолжал улыбаться, снисходить к нянечкам и санитаркам, а многим врачам даже прощал промахи. Что-то там у него в душе повернулось, продырявилось и проветрилось. Валерий Петрович впервые полноценно сошёл с ума. Пропал аппетит, всех обнимал, хвалил поварих за вкусный обед, желал удачи при расставании, на операциях пытался шутить и рассказывать анекдоты, чего не было никогда. Но болезнь развивалась, и следующей её фазой была тоска. Пришла бессонница и мысли о своей жизни, о матери, которая вместо того, чтобы гордиться сыном, причитала по-женски из-за его одиночества. Пришла откуда ни возьмись, маниакальная потребность в женщине, но не в любой женщине, а в Соне, жене сельского священника. А если бы была свободна Соня, полюбил бы он? А если свалится она к нему на голову неожиданно, не остынет ли он сразу, не сбежит ли опять? Валерий Петрович, привыкший к самодисциплине, и пришедшую любовь пытался смирить и надеть на неё ошейник, но ему становилось всё хуже. Он хотел человека, а вместе с этим желанием в его жизнь вошло всё то, от чего он бежал. Он стал очень остро чувствовать. Это было ужасно. Во время операций периодически случались смерти, или потом, в реабилитационный период человека не могли спасти, и он должен был сам оповещать родственников. Всё это ложилось на его плечи, а он не умел пить, после четвёртой рюмки ему становилось плохо до крайней степени омерзения к себе.