– Вы простите, я мечтал об этом, взять вот так вас на руки. Пойдёмте, с вами на руках мне проще показывать дом. Конечно, не дом, квартира. Три комнаты, кухня, ванная, балкон, стандартная планировка. У меня домработница, Евгения Владимировна, утром она убирается и готовит еду.
– А что я буду делать? – спросила Соня?
– Посмотрим, решим, дело всегда найдётся, вы осматривайтесь, – и Валерий опустил Соню на пол. Я побежал на работу, скоро вернусь. Кушайте, что тут у нас? – он быстро прошёл на кухню, – у нас куриный супчик, салат и котлеты с рисом, так что нажимайте на еду и отдыхайте с дороги.
В больнице на вопросы и жалобы больных, он отвечал: «Очень хорошо», – и долго шёл по больничному коридору, летел по больничному коридору, парил и плыл над больничным коридором, держась за косяки. Соня ходила по Петровичевой трёшке и смотрела в окна, потом пошла на кухню, положила себе еды, помолилась, поела. В доме не было икон, а надо бы, нехорошо это баз образа Божия жить, без Богоматери, святых. «А хорошо ли Соня, что ты сидишь здесь, в чужой квартире у чужого мужчины, а муж с дочерями остались дома? О чём ты думала, Соня, когда в «скорую» садилась? Ни толку от тебя, ни проку, Соня нигде и ни с кем, и не строй из себя праведницу. Боже! Какой суп вкусный! И хочется спать». Она зашла в комнату, где стояло кресло-кровать, расстелила его, и уснула в одежде без белья, одеял и подушек.
Иван Кузьмич никогда никому не рассказывал о войне. Ни в тесном кругу друзей, ни жене, ни сыну, ни дочери, ни соседям. Он хранил эту тайну очень глубоко. Только иногда глаза его темнели, напоминая чёрные колодцы – он сильно изменялся в лице в минуты воспоминаний. Но мгновением позже приступ проходил, и он опять становился Иваном Кузьмичом, мудрым старцем, лучащимся добротой и состраданием, вечным Иваном, чудом выжившим в далёкие сороковые и сумеречные послевоенные годы. Он улыбался издалека, из-за границы своих видений, прорывался в мир через вечную неистребимую боль, он был человеком. Да, никто не сказал бы о нём иначе.
В это вечер все куда-то бежали или быстро шли. Беспричинный страх потери подстёгивал Фёдора, Света тоже бежала по соседней улице, и они разминулись, Смерть шла в сторону храма, Валерий Петрович метался по коридорам больницы и завершал дела, Надежда Васильевна вела коз к дому, и те были похожи на овчарок – трусили впереди хозяйки и тянули её. Зинаида уже стояла на коленях у своего иконостаса, и её движение было стремительнее, чем у остальных – душа бабушки гуляла среди звёзд, как пчела на цветущем поле. Где-то далеко, в славном городе Александрове, сын Ивана Кузьмича, Антон, бежал на главное свидание своей жизни. Он боялся, что придёт не на ту улицу, не на то место, что всё перепутал, и свидание назначено на другое время, что Ольга, так звали женщину, раздумает и не придёт, а она была так похожа на его первую любовь! Это свидание стоило дорого, потому что после той несчастной любви, он решил, что ему никто больше не нужен, и он останется один, а тут, на тебе, те же глаза, та же форма рук, та же улыбка…. Но вот, сквер, памятник какому-то писателю. Почему-то писателям часто ставят памятники. Учёным ставят реже, сантехникам вообще не ставят. Кажется, он пришёл вовремя, даже на пятнадцать минут раньше. Он с ума сойдёт, и до конца будет сомневаться, тот ли это сквер, тот ли памятник? Пойти, что ли, цветы купить? И что она потом с ними будет делать? Носить в руках, пока они не завянут? Он же пригласит её в кафе, потом они будут гулять по летнему городу. Если она опоздает, то на сколько минут? Если на полчаса – он не выдержит, уйдёт, хотя нет, не уйдёт, будет ждать. У неё трое детей. Десять, семь и четыре года. Два мальчика и девочка. Какая разница? Могло быть и наоборот, две девочки и мальчик. Они люди. Как странно, даже это его не пугает. Трое детей, это целая жизнь. И он уже не мальчик, просто прожил эту жизнь по-другому. Почему-то любовь рождает странную уверенность в собственной полноценности и нужности. Она пришла на пять минут раньше. Вначале в сквер вползла её длинная вечерняя тень, потом появилась она.
В это мгновение чёрный мерседес остановился у храма и из машины вышел мужчина приятной наружности. Он был гибок и женственен, от него приятно пахло. На светлый лоб спускались белокурые локоны, чувственный рот был словно выточен из дорогого материала, большие светлые глаза окаймляли пушистые ресницы. «Это не мужик», – сказал бы Семёныч и сплюнул бы на траву, но Степана Семёновича рядом не было – вечером он терялся, затихал в своей многочисленной семье, и не знал, что пришло время женственных мужчин, что они заполнили улицы больших и малых городов и никого больше это не удивляет, но до Малаховки ещё не докатилась эта волна. Незнакомец был одет в чёрный костюм и белоснежную рубашку, воротничок которой сверкал в надвигающихся сумерках. Воротничок немного побыл в неподвижности, а потом поплыл к входу в храм. Там было светло и пусто. Илларион служил, и ему помогали две его дочери.