– Вы меня обокрали.
– Мы не воры. Во втором чемодане достаточно денег, чтобы начать с нуля. Так легла карта. На твоём месте мог бы оказаться любой из нас. Неразумно сейчас вступать с нами в какой-либо спор. С нами можно только сыграть. Если выиграешь, и останешься в живых всё вернём обратно: жену, квартиру, машину и бизнес. Выбирай – ты играешь с нами или уезжаешь?
– Во что будем играть?
– В прятки.
Все четверо собрались вокруг стола и дожёвывали последние бутерброды, – ты берёшь свои чемоданы и бежишь от нас. Мы засекаем время, а потом, ищем тебя. Ты прячешься, условие – на территории города, а мы тебя либо находим и ловим, либо ты уходишь от нашей погони и получаешь обратно всё, взятое нами на хранение.
– А если я откажусь?
– Не откажешься, потому что ты игрок, как и мы. Мы считаем до ста. Время пошло.
Вместе с пожаром исчезла внушительная часть жизни Бедова, а то, что осталось – не внушало доверия. Он отправился на поиски потерянной части – спустился к реке, увидел вдали Гавриила, прошёл по мосту и поднялся на место сгоревшего храма. Илларион никогда не закрывал дом на замок. С внутренней и внешней стороны двери закрывались на щеколду. Комнату Иллариона отыскать было легко. Там было место для молений с иконами, стояла узкая кровать, письменный стол был завален книгами, исписанными бумагами, тонкими детскими тетрадями в клеточку, которые батюшка брал у дочерей, ежедневниками, которые он по очереди вставлял в кожаный переплёт. Надо было навести здесь порядок, и Виктор разложил содержимое стола на две стопки – стопку книг и стопку тетрадей и бумаг. Вторую стопку он аккуратно завернул в белоснежную простыню, потом, опустился на кровать и погрузился в тишину комнаты. Через мгновение он уже боялся шелохнуться и дышать. Иконы ожили и улыбались со стен. Было чувство, что они соскучились по человеку, и вот, наконец, человек пришёл. Витя сполз с кровати и встал на колени. «Господи, – сказал Витя, – прости меня, грешного и недостойного. Вот, стою я пред тобой, и ты видишь все мои мысли и всю тьму души моей. Никогда я не молился, ни утром, ни вечером, ни перед началом трапезы или дела, ни после. Но день пришёл, не могу больше как прежде, гложет меня тоска. Чем вылечить её? Вот храм у нас стоял, так не шёл я в храм, вольготно жил, лениво. Как-то жизнь сама собой шла. Кто-то другой был в ответе за всех. А я, Бедов Виктор Михайлович, особенно преуспел в праздности, никто до меня в моём роду этим не страдал. Трусливый я человек, думал, что тем, что стихи пишу счастлив буду, но чем дольше я живу, тем мне страшнее становится, поэтому молюсь сейчас вынужденно, не от избытка любви, а от недостатка и делаю это впервые. То, что ты забрал к себе Иллариона, потрясло меня, так как думал, что он меня похоронит, а не я его. Да и похорон у нас не было, ты забрал его целиком. Я думал, что большое дело делаю – приобщаю людей к культуре, к творчеству. Приобщал, а сам культуры истинной в себе не нёс. – На этих словах Витя вспомнил, что Илларион говорил о себе и вере такими же словами, о том, что он других приобщает к вере, а сам веры не имеет… – Господи! – продолжал Витя, – ты знаешь больше про меня, чем я о себе знаю. Предлагают мне чиновником стать, деньги обещают платить, но чувствую себя лицемером – как учить тому, чего сам не могу? А творчество моё – всё насквозь страстями живо, а не любовью. Вот, лишил ты меня друга и страстей и ничего у меня не осталось. Но если не осталось по твоей воле, принимаю это с благодарностью. Дай же мне знак, как жить дальше, и научи меня любить и молиться».
Как-то сильно хорошо стало Виктору, так хорошо на сердце, что ему не хотелось заканчивать молитву. Хотел было он снять икону со стены и забрать с собой, но рука не поднялась брать без спросу. А у кого спрашивать? Бедов прижимал к себе стихи батюшки, запеленатые в простыню, как младенца, хотя младенцев в руках никогда не держал. Он шёл через деревню к Зинаиде, и пока шёл, всё больше разбирало его любопытство – а что же в тетрадях, что там, на листочках, что он обнимает и прижимает к себе? Сел на траву недалеко от реки, открыл наугад тетрадку и прочитал: «В этих суровых буднях борьбы без причин от того, что не хочется быть миражом для себя самого, в этих сложных днях, в смертельной схватке с самим собой за свою же секунду. Этот бой не на равных, но завоёванное поистине твоё». Потом он вытащил из стопки листков один, и прочитал: «Что им, берёзам? Вместо голов у них – облака». Потом открыл ежедневник и прочитал: «Я люблю Тебя напряжением застывшего грома, ещё не прогремевшего. Я люблю Тебя долго, пока есть жизнь. Я здесь. Чтобы я ни делал, перед временем, как перед бабочкой, готовой вспыхнуть. Здесь. За моим бессилием, Именем Твоим следую себе».