— А!.. Значит, она была одета в голубое?! — радостно воскликнул комиссар, наконец получив хоть одно ценное сведение.
— Подождите, — возразил Батист, — точно ли она была в голубом? Я не могу утверждать этого… Я не очень-то хорошо разбираюсь во всех этих цветах… Бывают зеленые цвета, которые кажутся голубыми… Может быть, она и была в зеленом!..
— Сколько ей можно было дать лет?
— Лет двадцать пять, а может быть, и сорок… Точно не могу определить. Я только заметил, что она говорила с легким акцентом.
— С каким акцентом?
— С южным, господин комиссар.
— Это очень неопределенный признак. Каждый день по железным дорогам в Париж приезжает столько южан!
Господин Гробуа, казалось, находился в замешательстве. Наконец он решился задать Батисту последний вопрос:
— Не слышалось ли в голосе этой женщины волнения, страха или просто смущения?
— На это я совсем не обратил внимания… Дайте мне вспомнить… Кажется, да… Действительно, ее голос показался мне… несколько веселым…
Было очевидно, что Батист был не в состоянии отвечать на вопросы более точно. Поэтому комиссар отпустил его и, пожав плечами, обратился к госпоже Мондетур.
— Эта женщина ничего не оставила в комнате? Никакого пакета, ничего?
— Нет, сударь.
— Тем хуже. Таким образом, единственным указанием для нас может служить только белье и платье ребенка. Сомневаюсь, чтобы это помогло нам установить его личность.
Он подошел ко все еще спавшему ребенку и долго смотрел на него.
— А! — сказал он, поднимая голову. — Мальчик вовсе не из простолюдинов! Рубашонка на нем очень тонкая, да и ручки у него безупречной формы. Без сомнения, это дитя богатых родителей. На нем была именно эта рубашка?
Госпожа Мондетур молча кивнула.
Комиссар помолчал немного, а потом, обращаясь к хозяйке, продолжил:
— А пеленка? Это та самая, в которую он был завернут?
— Нет, сударь, это простынка Полины… А его вещи…
— Я сейчас принесу их… — сказала служанка, выходя из конторы.
Вскоре она вернулась, неся фуфайку, чепчик и платьице, составлявшие весь оставшийся гардероб маленького подкидыша.
Отделанные тонкими кружевами, изящно вышитые, казавшиеся почти новыми, вещи ребенка говорили о том, что их владелец принадлежит к зажиточной семье.
— Черт возьми! — воскликнул комиссар, внимательно осмотрев одежду малыша. — Я убежден, что здесь кроется похищение!..
— Похищение?! — воскликнули в один голос Октавия и госпожа Мондетур.
— Ну да! Этот ребенок наверняка похищен, и на нас лежит обязанность вернуть его родным.
— Но где же малыш будет до тех пор? — спросила хозяйка.
— Я должен поместить его в «Дом подкидышей и сирот», это мой долг. Если только…
— Если что? — поинтересовалась госпожа Мондетур.
— Если только вы не попросите меня оставить его у вас. На время я мог бы разрешить вам это, а там, пожалуй, вам и совсем отдали бы его, если мать не явится за ним.
— Такой красавчик! — проговорила госпожа Мондетур, вопросительно глядя на Октавию.
— Сударыня, — сказала та строго, — надо быть благоразумной. Дела гостиницы идут не слишком хорошо. В прошлом году мы едва-едва свели концы с концами, а нынешний год, кажется, будет еще хуже. К тому же вы вдова. У вас и так двое детей: Лилина и Виктор, только что начавший ходить. Было бы безумием связывать себя еще третьим ребенком!..
И, повернувшись к комиссару, она прибавила:
— Разве я не права, господин Гробуа?
— Сама мудрость говорит вашими устами, — отозвался тот. — Итак, я сейчас же распоряжусь, чтобы ребенка отнесли в приют.
— В приют?! Бедный малютка! — воскликнула мать Полины.
— Не пугайтесь! За ним там будут хорошо смотреть. Я велю записать его под именем… Да, день какого святого празднуют сегодня?
— Святого Жильбера, — отвечала госпожа Мондетур, взглянув на стенной календарь, висевший возле ее конторки.
— Жильбер!.. Славное имя! Мальчику повезло!.. — и комиссар обернулся к своему секретарю: — Отнесите Жильбера в «Дом подкидышей»!
Секретарь кивнул. Госпожа Мондетур бросилась к ребенку и долго целовала его, а когда он обвил ее шею ручонками, сказала ему, словно он мог понять ее:
— Не грусти, мой милый… Я буду навещать тебя…
Она передала малыша секретарю, который и удалился с ним. Через несколько минут и комиссар покинул контору гостиницы «Дофинэ».
— Ты была права, не дав мне оставить мальчика у себя, — сказала хозяйка Октавии, когда они остались одни. — Но я… я, может быть, виновата, что послушалась тебя. Бедненький Жильбер!.. Правда, у нас он не был бы богат… но, по крайней мере, здесь его любили бы!.. А там…
— Не беспокойтесь, сударыня!.. Он такой хорошенький, что все его будут любить!..
— Будем надеяться!.. Но… Никогда я так не жалела о том, что небогата!.. — заключила честная женщина, подавляя вздох.
Глава II
Сестра Перпетуя
Вот уже два года в большом доме, расположенном на бульваре Анфер, мимо которого матери всегда проходили с тяжелым сердцем, в мрачном жилище, похожем с виду на казарму или больницу, быстро рос Жильбер.
— Как дурная трава! — всегда говорила сестра Перпетуя, занимавшая место главной воспитательницы младшего отделения.
Это была высокая, сухая старая дева, не чувствовавшая, по-видимому, особенной привязанности к детям, но обладавшая всеми необходимыми качествами для своей службы. Необыкновенно аккуратная, неутомимая и точная, сестра Перпетуя лишь изредка шутила с ребятишками, порученными ее попечению. Однако она добросовестно меняла их пеленки, заботливо осматривала рубашки и строго следила за чистотой детских рожков [2], а также за качеством молока.
Жильбер, которому в это время было около трех лет, сделался предметом особенных забот сестры Перпетуи. Это был настоящий чертенок. При малейшей его шалости худой палец воспитательницы поднимался над его вздернутым носиком, серые глаза становились сердитыми и раздавался гневный голос:
— Погоди, вот познакомишься с моей плеткой!..
Несмотря на усиленные розыски, комиссару Гробуа не удалось напасть на след незнакомки, покинувшей ребенка в гостинице «Дофинэ», и о мальчике совсем забыли. Но госпожа Мондетур не забыла о несчастном подкидыше. Она всем сердцем привязалась к этому маленькому существу и сожалела, что не может сделать его приемным братом своей Лилины. Благодаря влиянию комиссара, двери приюта были перед нею раскрыты, и она, как только позволяло время, в сопровождении своей маленькой дочери приходила навещать Жильбера. Завидев мальчика, добрая женщина неизменно встречала его тем же восклицанием, которое вырвалось у нее при первом знакомстве, когда она впервые увидела его барахтающимся на кровати в восемнадцатом номере своей гостиницы:
— Ах, какой херувимчик!..
И это была истинная правда. Даже одетый в жалкую приютскую одежонку, мальчик резко выделялся среди других бедных детей своей красотой, полным розовым личиком и пышными черными волосами, со всех сторон выбивавшимися из-под шапочки.
— Он скоро перерастет Лилину, хотя ей идет уже четвертый год, — говорила госпожа Мондетур сестре Перпетуе.
— Дурная трава! Дурная трава! — бормотала та, уводя в положенное время своего воспитанника.
Но скоро Жильбер должен был лишиться этих нежных ласк. С каждым новым посещением госпожа Мондетур, всегда такая радостная и веселая, казалась все более печальной и похудевшей. Обнимая Жильбера и передавая ему лакомства, бедная хозяйка гостиницы заглушала в себе вздох, вспоминая то, что говорила ей Октавия, когда не советовала оставлять подкидыша у себя. В жалком приюте, где он находился, у Жилбера по крайней мере было хотя бы самое необходимое, тогда как Бог знает что ожидало бы его в гостинице «Дофинэ». И слеза, которую мальчик, оторвавшись от сладкого пирожка, осушал поцелуем, скатывалась по щеке госпожи Мондетур.