Июльская жара набирала силу, и когда Кокс добрался до странной церкви на опушке и с трудом одолел ров, его одежда насквозь пропиталась потом.
Шагах в пятидесяти от рва стояла полицейская машина, но самих полицейских не было видно.
Корявый храм, заросший кругом сорной травой, стоял нараспашку.
Кокс умылся из ведра, прежде понюхав воду, и вошел в полутемное помещение.
Он знал, что Судаков живет в храме, спит на раскладушке, а зимой разводит костер в центре зала, образованного стенами. Вместо алтаря здесь, под иконой, был построен дощатый сортир — будка, в которой стояли напольные часы с боем, подарок прихожан. Статуи Богородицы-зверицы и Христа-зверя исчезли.
В центре храма на охапке пахучей травы лежал полуголый Судаков — мужчина лет пятидесяти, в черных очках, с круглым шрамом на плече. Говорили, что это пулевое ранение, полученное Судаковым в бытность бандитом.
Напротив, у стены, где когда-то было намалевано изображение раба Христа, на подушках возлежала голая Рита. Увидев Кокса, она было сделала движение, как будто хотела прикрыть грудь, но передумала.
— А где статуи? — спросил Кокс.
— Давно ты у нас тут не бывал, значит, — сказал Судаков. — Убрал я их. Не нужно ничего зримого — это унижает незримое. Порубил и сжег.
— А как же тогда обходитесь?
— Если молитва сильна, незримое само станет зримым. Ты по делу?
— Да нет, — сказал Кокс. — Посмотреть, как вы тут.
— Мы тут изнемогаем от любви, — сказал Судаков, лениво подрыгивая ногой.
— Как это?
— П-подкрепите меня вином, освежите меня яб-блоками, — сказала Рита, — ибо я изнемогаю от л-любви.
— Это царь Соломон говорит, — сказал Судаков, подбрасывая на ладони яблоко. — Хочешь? Лови.
Кокс поймал яблоко, но что с ним делать — не знал.
— М-мать, что ли, прислала? — спросила Рита.
— А как это вы изнемогаете? — с трудом шевеля языком, спросил Кокс.
— Ты не поймешь, — сказала Рита.
— Зато я не слепой, — сказал Кокс. — Ты еще несовершеннолетняя, а этот старый козел пойдет в тюрьму по сто тридцать четвертой.
Судаков усмехнулся.
— Я ее не трогал, — сказал он. — Зачем мне ее трогать?
— Я ц-целка, Кокс, — сказала Рита. — Это вам нужно обязательно туда, а ему н-не надо.
— Ну... — Кокс растерялся. — Тогда зачем тебе все это?
Рита пожала плечами.
— Знаешь, Кокс, — сказал Судаков, не меняя позы, — после того как я ослеп, мне остались только звуки и запахи. Особенно запахи. Куда б я ни шел, всюду меня мучает запах зла. Все пахнет злом — полевая ягода, молодая крапива, масляная краска, бензин, женское тело, сосновая щепа. Все это — зло, потому что мир захвачен злом сверху донизу, слева направо и кругом. Если мы все передохнем, зло исчезнет, потому что останутся только реки и горы, но там нет ни добра, ни зла. В этом мире мы строим свой мир — маленький, тонкий, слабосильный, целиком состоящий из слов и мечтаний, такая, знаешь, нежная дымка над злом — дунет ветер посильнее, и нет ее, этой дымки. Мы придумали свой мир, чтобы дать в нем местечко добру, которое и живет-то только благодаря нашим словам. Все эти законы, правила, науки, вся эта математика и химия — богатый вымысел, но, если зло захочет все это сгубить по-настоящему, ему стоит только привстать да рыкнуть, и нету ничего, ни нас, ни слов. Поэтому все, что нам остается, — это молитва, песня и мечта, и пока мы молимся, поем и мечтаем, добро кое-как держится. Ты не понял, к чему я веду, Кокс?
Кокс промолчал.
Он едва удерживался, чтобы не смотреть на Риту, на ее прекрасное тело, мягко обрисованное светом, который проникал через щели в крыше. А она — Кокс это чувствовал — не сводила с него глаз, и это только усиливало его мучения.
— Мне не нужно видеть эту женщину, — снова заговорил Судаков, — и мне не нужно трогать ее, чтоб насладиться ею. Все происходит вот тут... — Он положил ладонь на свой голый череп. — Зримое становится незримым, но это и есть высшее наслаждение. Мы уходим из мира зла, чтобы благодаря воображению пребывать в вымышленном мире добра. Зло не изменится, что бы мы ни делали и ни говорили. Слова, чувства, мечты — вот наш мир...
— Значит, — сказал Кокс, — как на картинку смотришь. Дрочишь, что ли?
— Я слепой, Кокс, — сказал Судаков. — Или ты не понимаешь?
— Мать там плачет, — проговорил Кокс, чувствуя, что если посмотрит на голую Риту, то потеряет сознание. — Она ж твоя мать все-таки.
— Никуда она не пойдет, — сказал Судаков, — пока я не разрешу.