Толпа на набережной громко закричала, женщины опускались на колени и крестились.
Виталий смотрел на свои руки, по которым бегали нежгучие язычки пламени, и не сопротивлялся, когда полицейские под руки вывели его за линию оцепления, и позволил Май взять его за руку, в которой он по-прежнему сжимал левую туфлю Бабани, старой дуры, а потом обнять его, плачущего навзрыд, словно облитого светом радости, природа которой ему была непонятна и чужда, но чиста и бессмертна...
Великая Надя
— Одно из самых нежных и тонких женских эротических переживаний, — сказала Ф., — это когда шелковая юбочка в ветреный теплый день ласкает голые ягодицы и бедра...
Отстранилась, повернулась на каблуках и танцующей походкой двинулась вверх по улице, и ее шелковая юбочка тотчас ожила, взлетая и волнуясь при каждом шаге и вызывая у меня мучительный восторг...
Наверное, я никогда не научусь описывать чувства и мысли, возникающие в такие минуты. Иногда мне кажется, что старые добрые выражения, вроде «бури чувств», лучше всего — потому что не вдаются в детали — передают то, что происходит с нашим организмом при выбросе катехоламинов и наполнении кровью пещеристых тел, а термин fuga idearum, которым пользуются психиатры для обозначения резкого ускорения мышления с непрерывной сменой одной незаконченной мысли другой, дает исчерпывающее представление о том бешеном потоке бессвязных образов, перед которыми пасует речь.
В общем, я почувствовал обессиливающий прилив сил.
Наверное, именно это чувство испытывал Иаков, проигрывая схватку Ангелу.
Но еще сильнее я был обескуражен, когда понял, что не могу описать Ф., как не могу описать словами Венеру Милосскую, куриное яйцо или Бога.
Ф. не была идеальной женщиной, как не были идеальными вульгарная зверушка Мата Хари, громоздкая и большеротая Лу Андреас-Саломе, маркиза Казати с фотопортрета Адольфа де Мейера, Гала Дали с ее носом уточкой, ядовитая змея Марлен Дитрих или Лиля Брик, которой лучше бы не фотографироваться обнаженной.
Ф. — это русые волосы, чистый лоб, серые глаза, крошечная родинка на левом плече... нет, ничего особенного в ней не было — ни выдающейся груди, ни длинных ног, ни дивной задницы... но стоило ей заговорить, приподняться на цыпочки, откинуть прядь волос со лба, наморщить нос, выпятить губы дудочкой, как это она обычно делала, когда задумывалась, и все менялось...
Надев светлое платье и туфли на высоких каблуках, она превращалась в легкую и чуточку стервозную женщину с летящей походкой, ироничной улыбкой, хрипловатым голосом и сигаретой в тонких пальцах, украшенных экстравагантными кольцами и перстнями, а в туфлях без каблука и в чем-нибудь темном, мешковатом становилась плотной широкобедрой бабехой с грубоватыми повадками, бедным словарем и громким смехом.
Она не просто говорила на иностранных языках, но как будто перевоплощалась в эти языки, чтобы передать варварскую красоту английского, грациозное бесстрашие французского, громоздкую мощь немецкого или месмерическую музыку итальянского.
Она становилась то выше, то ниже, то полнее, то худее, то такой, то этакой, и я чувствовал это губами, руками, телом, той влажной мохнатой субстанцией, которую люди привыкли называть душой, но ни одно из этих состояний не было окончательным, сменяясь вскоре другим, третьим... и если и было в ней что-то определенное, постоянное, так это зыбкость, изменчивость, текучесть... она оставалась собой, но образ ее мерцал, колебался, трепетал, переливался тысячами оттенков, как ее шелковая юбочка под порывами теплого сентябрьского ветерка.
Наблюдая за нею, я иногда вспоминал Великую Надю, дежурную на железнодорожном переезде в нашем городке. Зимой она ходила в длиннополом тулупе и треухе, весной и осенью — в форменной шинели и кирзовых сапогах, а летом — в мужских полуботинках и жилете-безрукавке поверх ситцевого платья, обтягивавшем ее крупное тело. Перед приближением поезда она опускала шлагбаум — длинное полосатое бревно, весившее, наверное, килограммов сто, и орала на мальчишек, пытавшихся на спор проскочить перед локомотивом.
Ее маленький муж работал на бумажной фабрике, и трижды в год — в мае, августе (день работников лесной и целлюлозно-бумажной промышленности) и в ноябре — Надя сопровождала его на торжественные собрания, проводившееся в фабричном клубе. Это было нуднейшее мероприятие, которое скрашивали раздача премий, концерт и буфет.