Кешка подошел к саням. Его широкие голубые глаза осуждающе и недружелюбно смотрели на отца.
А отец разглядывал сына. Высокий у него сын, могучий, такого кулаком не сшибешь. На морозе заиндевели Кешкины ресницы, хороши широкие вразлет брови и выбившийся из-под беличьей шапки кудрявый чуб.
Ефрем невольно залюбовался сыном.
— Ты, паря, куда?! — скрежетнул он крепкими зубами.
— Куда глаза глядят!
— Ты, боляток несчастный, пошто не даешь мне ходу?
— Все бы были такими «больными» как я… А тебе, отец, я не мешаю.
— Тьфу, ушкан дикий! Не в этом дело… Боляток-то у тебя на душонке… Заразился от проклятущего посельги Лобанова… Нету у тебя тяги к богачеству… Еще раз прошу, сынок, в последний раз, — у Ефрема в голосе появилась дрожь, а голубые глаза обмякли, повлажнели, — ты грамотей, а я темный, но зато я вас всех, грамотеев-то, продам и выкуплю. Деньгу я умею делать, но рядом со мной должон стоять свой человек с грамотешкой, штоб этим деньгам счет вести и знать, на какие дела их потреблять с выгодой, штоб каждый грош рожал три гроша… Вот нынчесь я надумал в Подлеморье, в Кудалдах, построить большой склад и открыть свою магазею. Сам буду тунгусишек обкручивать, а ты в жилухе станешь развороты торговые делать. Рази плохая задумка?.. Да еще приглядел тебе невесту — королева!.. И богачество за ней есть и сама конфетка!.. Дык чо, паря Кеха, едем? — Ефрем наклонился к сыну и вытянул волосатую бычью шею.
А в глазах застыла просьба.
Иннокентий стоял молча — угрюмый, неподвижный.
— Дык чо, паря, садись, — пригласил Ефрем.
— Не поеду.
На широком, красном лице Ефрема, под белесыми кустистыми бровями закровянились, засверкали молниями глаза. На скулах заходили желваки.
— A-а, не поедешь! — зверем взревел Ефрем.
— Хоть убей, не поеду с тобой!.. Ухожу от тебя!.. Ты!.. Ты сегодня человека чуть не сгубил!.. И как ты хочешь, чтоб я тебе помогал?.. Я давно все вижу и знаю. А ты еще Лобанова хаешь.
— Ах, гаденыш! Поселенец тебе милей отца?! — Ефрем сгреб за грудки сына, замахнулся кулаком.
Кешка уклонился от удара, схватил в охапку разъяренного отца, крепко сжал.
Ефрем собрал все силы и, принатужившись, хотел отбросить Кешку, но тот зажал еще сильнее, так что Ефрем не смог даже пальцем шевельнуть.
— Отпусти, сукин сын! — прохрипел Ефрем.
Кешка отступил, руки его устало упали.
Долго стояли отец с сыном друг против друга. Оба большие, сильные, нахохленно-злобные.
Ефрем смачно выругался, сплюнул.
— Нищим сделаю тебя!
— Испугал чем!.. Да я лучше у твоего башлыка Макара Грабежова простым рыбаком буду ходить.
— Вот и иди к нему на Покойники!.. Иди!.. Он тебе покажет жись золотую!..
— Не боюсь, батя, пойду.
— Э-эх! Лелеял тебя как крашено яичко, а ты!..
Ефрем бросил на сына полный ненависти и презрения взгляд и изо всех сил огрел бичом Крылатку, который вздыбился и в пологом завороте, оправдывая свою кличку, помчался словно на крыльях, по-лебединому высоко и гордо неся маленькую голову.
Тунгусы уважают смелых да рисковых. Недаром же княгиня Катерина полюбила Ефрема.
Как начнет море покрываться льдом, княгиня заставит служанку вынести все ковры-кумоланы, перины и из лисьего меха мягкие одеяла. Сама выхлопает все на искрящемся молочно-белом снегу, сама застелет княжескую кровать, которую полгода мастерил ссыльный поселенец «Золотые Руки». А потом часами смотрит в тревожную даль, в сторону, где далекий Святой Нос купается в синем мареве.
На красивом моложавом лице княгини Катерины тревожно горят черные глаза, а маленькие изнеженные руки нетерпеливо мнут ярко-желтые кисточки кашемировой шали — подарок Ефрема.
— Царица Верхней Земли! Мать Иссы Христа! Помогай удалому Ефремке добраться до моего чума живым да здоровым, — молится крещеная тунгуска.
Уже через два дня Ефрем, собрав целую гору пушнины, лежит на резной кровати княгини Катерины и пьяно тянет свою любимую:
А Егор Краснобаев в ожидании подхода ямщиков купца Новомейского все еще пьет с рыбаками.
Старики после долгой вынужденной «засухи» так наклюкались, что лежат без памяти.
Тот, который немножко помоложе годами, крепко обнял ноги товарища и, поглаживая мягкие козьи голенища унтов, нежно целует их.
Воркуя с сердечной ласкоткой в грубом, простуженном голосе, пьяно бормочет:
— Наконец-то, Фекла, добрался до тебя… Будь оно неладно это Подлеморье…
Глава третья
Весело перемигиваются звезды над гольцами, над тайгой, над широкой долиной Баргузина. Радостно на душе у Магдауля — скоро он женится на Верке. Ее черные, чуть раскосые, монгольского росчерка глаза, улыбчивое лицо, темные волосы — все в его сердце. И от этого ему весело, ему тепло, ему хочется петь.
Король дал ему своего Савраску. Весело хлыняет конь.
И Магдауль затянул песню:
Магдауль по пальцам пересчитывает, что везет старому отцу: три бутылки «огненной воды», два кирпича чаю, кусок далембы на рубаху и штаны… Сахару три фунта, муки целый куль… Сыну Ганьке ситцу на рубаху и конфет…
— Хорошо промышляли мы с Королем… Сколько дней пили, ели да еще домой тащим, — говорит он коню. — А что нам не пить? Купец Михаил Леонтич нам всегда даст в долг. Да куда он и денется от нас, бедный, бедный Михаил Леонтич, кто же ему принесет головных подлеморских собольков? Мы с Королем! Кто же больше-то? Хороший купец Михаил Леонтич, обещает мне свадьбу справить. Пусть я хоть весь промысел будущей зимы отдам ему. Слышишь, тала мой Савраска? Да я рад три года бесплатно промышлять за такое одолжение! Хороший человек Михаил Леонтич, борони его бог!
Спит стойбище беловодских эвенков. Их называют еще степными тунгусами: живут они вдали от леса и, кроме охоты, занимаются скотоводством, как и их соседи буряты.
Спит стойбище.
Только изредка по очереди гавкают собаки — разговор ведут с волками: «Не подходите, серые, мы не дремлем!»
Не спит и старый Воуль.
Три сына его на охоте. Слышал он от соседа, что его старший сын Магдауль вышел из Подлеморья и шибко гуляет в Баргузине, в большом доме купца Лозовского.
— Ужо скоро заявится мой Волчонок… «Огненной воды» мне привезет, «сладкого камня» Ганьке, — разговаривает сам с собой Воуль. При напоминании об «огненной воде» у Воуля текут слюни, и, громко чмокая, старик облизывает морщинистые черные губы.
А двое младших живут в работниках у богатого соседа Куруткана: зарабатывают калым, но дело идет у них туго: прижимистый богач скуп на оплату.
Соседи смеются: пока заработают себе харчишки и калым — невесты уже состарятся. Вот и сейчас сыновья со своим хозяином Курутканом промышляют дикого оленя.
Зима нынче сердитая, скотишко отощал… Мясо кончилось… Они с Ганькой уже три дня чайком держатся. Но ничего, терпеть голод они умеют.
Посредине чума скудно горит огонь. Старый Воуль встал на колени и молится богине Бугады[12]: