Любовался, любовался я парнишкой и незаметно для себя заснул.
Сколько времени проспал, не помню. Когда же проснулся, то от удивления и досады чуть не рехнулся, кажись, у меня язык отнялся: рядом со мной на козьей шкуре сидела бурятка и толкала свою тощую грудь в рот ребенку. Но сытый малыш отворачивался от пустой груди, изо всех сил отталкивался ручонками от матери и тянулся к мясу. Долго баба мучилась, наконец осерчала и крикнула на ребенка:
— Я сейчас же отдам тебя хамнигану.
— Спасибо тебе, сестра, — поблагодарил я ее.
Ханда посмотрела на меня своими большими измученными глазами и в отчаянии сказала:
— Возьми его, Воуль… Я сама теперь убедилась, что он будет таким же, как и его отец, непутевым человеком. Вишь, обеими ручонками вцепился в звериное мясо и весь трясется… про грудь забыл.
— Спасибо, Ханда, — еще раз поблагодарил я мать ребенка, — ты не бойся, я из него сделаю настоящего охотника. Он не будет пастухом.
— Молчи, Воуль, я-то знаю… Пастух — кормилец, а охотник — пустой человек. Вечные у него долги, вечная нужда.
Я хотел возразить, но не смог. Она была права.
Ханда встала. Еще раз прижала к груди ребенка, потом сунула его мне и, яростно взвыв обраненной волчицей, бросилась в кусты.
Старый Воуль умолк, опустил седую голову.
Магдауль взволнованно спросил:
— А дальше-то, отец, что было? Сдержал ты свое слово перед Аюром?
Старик трясущейся рукой набил свою трубку, запалил ее, громко причмокивая, затянулся несколько раз.
— Сдер-жал… — тихо проговорил Воуль. Еще несколько раз затянулся и уже окрепшим голосом продолжал:
— Боясь, что Ханда раздумает и отберет у меня ребенка, я покинул Аргаду и перекочевал в Белые Воды… Здесь женился. Будда-Амитаба послал мне еще двух охотников — Ивула с Кенкой.
— А я?! — вырвалось у Магдауля.
— Ты и был тот малыш, с которым я бежал по ночной тайге, — почти шепотом досказал свою повесть старый Воуль. — Ты, сынок, не обидься, что я кликал тебя Волчонком… Так научил меня шаман… Я и выкрал тебя, как волчонка из логова волчицы… А настоящее твое имя — Бадма.
Долго сидели люди молча. Лишь скупой костер своим потрескиванием нарушал тяжелую тишину.
Первым заговорил Магдауль. Слова сложились трудно.
— Волчонок вырос, ему нужно свое логово, бабай.
Воуль молча кивнул и полез в деревянный сундук. Тяжело кряхтя, долго рылся в нем. Наконец вынул какую-то тряпочку, бормоча заклинания, стал развязывать своими непослушными, трясущимися пальцами тугой, закрепший от времени узелок.
— Пальцы затвердели, как рога изюбра к осени… Нако, сын, развяжи.
В старенькой цветастой тряпочке лежал точно такой же, как у Филантия Короля, крестик, который и требовался, чтоб ему, Магдаулю, жениться на Вере.
— Ты был совсем еще несмышленышем, когда тебя бородатый шаман бога Иссы окунул в воду и дал эту железку. Я завернул ее в тряпку да спрятал на дно сундука, — пояснил старик.
— Бабай, я давно знал об этой штуковине. Значит, мне можно ехать в Бирикан?
Воуль тяжело вздохнул, мотнул головой.
— Я желал, чтоб ты, сынок, женился на тунгуске или бурятке, но… мы не сможем выкупить невесту, — Воуль смахнул слезу.
Сердце Магдауля загорелось острой жалостью к старику.
— Тебе, бабай, тяжело отпускать меня… Я останусь с тобой.
— Нет, сын мой, одинокое дерево больше гнется и быстрее ломается. Тебе нужна опора. Если твое сердце упромыслило добрую бабу, то поезжай к ней. — На Магдауля смотрели уже успокоившиеся, добрые и умные глаза старого Воуля.
— Спасибо, отец, за все, — кое-как выдавил Магдауль сквозь комок, подступивший к горлу.
Глава четвертая
Вечером, на закате солнца, Кешка Мельников подходил к рыбацкой стоянке Покойники.
Он остановился и прислушался.
За мысом лаяла собака. Слышался стук топора.
— Здесь артель Макара… видно, домой не ездили, — проговорил он вслух и облегченно вздохнул.
Огляделся кругом.
Ни души. Море пустынно млеет в дреме. Гольцы Святого Носа вдруг порозовели, когда солнце уходя коснулось их, а нижняя половина горы, заросшая густым хвойным лесом, стала темно-синей. Ледяное поле Курбуликского залива, покрытое пухлым снегом, показалось Кешке голубым и похожим на праздничную скатерть его матери, У Кешки заныло сердце.
Покойники… — полоска земли, прижатая к воде отрогами гольца — крутолобой горой, заросшей сосняком и багульником.
Здесь еще можно различить ямы землянок, в которых погибли от непонятной болезни рыбаки. Врача бы сюда, спас бы людей, во лечить-то было некому, и они — артель в восемнадцать душ — погибли все до единого. Рыбаков тех тут же в землянках забросали землей и долгое время обходили и объезжали это проклятое место. Но с течением времени все позабылось, осталось лишь пугающее название.
За скалистым мысом тихая бухта. У самой воды стоит кособокий черный барак, ветхую крышу которого снесло ветром. Рядом с бараком несколько человек копошатся у засмоленного невода.
Кешка зашагал к ним.
Бросив работу, рыбаки удивленно уставились на хозяйского сына, а потом загалдели враз:
— Ты это откуда, Кеха?.. Пошто пешком?.. Коня утопил?..
Мельников устало улыбнулся и плюхнулся на сани.
— Пешком прикатил, мужики… да издалека.
На шум открылась дверь. Сначала широкая лапа ухватилась за косяк, затем, словно медведь из берлоги, ссутулившись в низком проеме двери, показался матерущий мужик. Тяжело распрямившись, замотал лохматой черной головой.
Это верный слуга Ефрема Мельникова — башлык Макар Грабежов. Он суров и беспощаден к людям, хотя сам начинал тянуть рыбацкую лямку босоногим мальчишкой.
Макар и в самом деле смахивает на медведя — громадный, сутулый; грубые черные волосы неряшливыми космами растопорщились во все стороны и закрыли низкий лоб, из-под которого сердито и недоверчиво смотрят маленькие черные глазки. Клочковатая борода и усы закрывают смуглое цыганское лицо.
При виде молодого хозяина башлык расплылся в улыбке.
— Хм!.. Хм!.. Здоров, Ефремыч!.. Милости просим в юрту! — угодливо мычит башлык и кланяется Кешке.
— Здравствуйте, Макар Федосеич! Зайду к тебе, и надолго. Рыбачить буду с тобой.
— Ха! Надумал лед долбить?
— Что прикажешь, то и буду делать.
— Не смейся, Ефремыч, над стариком.
— Утром дашь пешню.
— А за каку провинность родитель тебя наказал?
— Торговать отказался…
— Фюить! — свистнул Макар. Ему будто молодость вернули. Легко влез в зимовье и рявкнул:
— Эй, куфарка, жратву приготовила?
— Седни уха из осетрины, — ответила Вера.
Вера сразу же после сватовства отправилась на Покойники. И Магдауль, забрав с собой Ганьку, тоже вслед за ней — переехал в соседний Онгокон, где в тихом и уютном заливе спряталась рыболовецкая резиденция купца Лозовского.
Каждую весну Волчонок заявлялся сюда с Королем и, оставив Ганьку охранять табор, уходил с дружком в море — охотиться на нерпу. После нерповки спешил к себе в Белые Воды. Так и жил из года в год. Нынче отаборился здесь насовсем. Какие уж там Белые Воды, когда в душе лишь одна Вера. Куда б ни шел, что бы ни делал — все перед глазами Вера. Прожгла ему душу баба, а со свадьбой тянет. Одно толмит: «Пусть пройдет три годика, пусть у Митеньки застынут ноги, тогдысь и под венец с чистой совестью пойду». Вот и ждет Волчонок, когда у погибшего на войне Вериного мужа «застынут ноги».
«Тьфу ты, окаянная баба, навязалась на мужика!» — выругался, смачно матерясь, Король и ушел в этот сезон на соболя с братом Волчонка, Ивулом.
А Магдауль остался белковать вокруг Покойников. Мужики потихоньку посмеивались над ним: «Волчонок-то промышляет соболька около Верки».
Конечно, слышал таежник ехидные разговоры, да разве его чем проймешь теперь?!