— Тьфу, худой баба! — сердито сплюнул Магдауль.
Вера удивленно глянула на него:
— О чем баишь?
— Сказал — «худой баба».
— А-а! — рассмеялась Вера. — Это в песне так поется, а на деле-то мы умеем ждать… — раскосые черные глаза Веры властно уперлись в Магдауля. — Я своего Митяху целых три года ждала, а его убили, — Вера тяжело вздохнула и погрустнела.
Магдауль растерялся, не знал, что и сказать ей.
Бывает, в теплый летний день набежит густое облако на голубую гладь Байкала, запрячет в своей косматой пазухе солнышко, — сразу же море потемнеет, повеет от него серой холодной сыростью. И вдруг снова запляшет солнце в воде.
Так и с Верой: быстро унеслась туча — просветлело ее лицо.
И Магдауль заулыбался.
— Сегодня масленица, все катаются, — словно про себя проговорила Вера.
— Давай едем! — закричал Магдауль.
— А где коня-то возьмешь? Разве на палочке верхом?
— На лыжах можно, — неуверенно предложил он.
— Не-е!
Вера подозвала хозяйку, которая заботливо хлопотала около гостей, и что-то зашептала ей на ухо.
Липистинья мотнула головой, подошла к мужу, обняла его за тощую шею, зашептала что-то. Король сперва морщился, питался высвободиться из рук жены, но она упрямо клонила его голову вбок, к себе, что-то горячо шептала. Наконец до Короля дошло. Он выскочил из-за стола и, облапив Магдауля, весело загоготал, закричал:
— Ха-ха-ха! Прокати, друга, Верку-то! Прокати кралю-ягодку!.. Эх, черт, года ушли! Я бы ее!.. — заговорщицки подмигнув Магдаулю, сказал что-то острое и расхохотался.
Масленица в этом году ранняя, и снег еще лежит по-зимнему, таять не собирается. Вера с Магдаулем выехали на единственную улицу Бирикана. Охотник и верит, и не верит, что рядом с ним она. От волнения боится даже пошевелиться.
Навстречу им деревянно вышагивает высокий тощий мерин, впряженный в большие неуклюжие сани, на которых вывозят со двора навоз. На санях негде яблоку упасть — человек пятнадцать ребятишек ревут на всякие голоса, не то песню, не то частушку. Над санями плотно висит веселый гомон — смех, визг, улюлюканье.
В конце улицы вдруг съехались в кучу несколько саней. До Магдауля с Верой донеслись похабная брань, крики. Двое или трое парней уже кулаками размахивают.
— Ой, я боюсь драки! — Вера выхватила вожжи и, круто развернув коня, направила его в проулок.
Сразу за деревней узенькая проселочная дорога юркнула в зеленый сумрак тайги. Савраска трусит ленивой рысцой, словно не вовремя погнали его за дровами или сеном.
А Вера запела: она поет про девицу-красу и про загубленную любовь. Вдруг резко оборвала песню. Теперь слышит Магдауль веселые частушки. И их оборвала, громко начала запевку:
— Ха-ха-ха, я совсем опьянела! Магдауль, возьми меня с собой в Подлеморье… Буду с тобой промышлять соболя… Возьми, а… Мне все надоело. Мужичье пристает, а сами женатики. Думают, Верка вдова, чего ей терять. Не-ет! Я не потаскуха! Найду себе пусть самого никудышного, зато он будет мой, а не ворованный… В глаза всем буду честно смотреть, а не хвостом вилять, как виноватая сука. Вот так буду смотреть, гляди! — Вера как-то особенно взглянула на Магдауля. Ее черные, длинные, чуть раскосые глаза призывно пели извечную песню. И у той песни не было слов, ни начала, ни конца, но она была всем близка и понятна. Магдауль задрожал, обнял хохотавшую Веру и жадно припал к ней. Но она резко отпрянула, сразу же сделалась сердитой, чужой.
— Ты очумел?
Растерянно глядит на нее охотник.
— Не ругай Магдауля… Ошибку делал.
— Ладно, не буду.
Через минуту Вера снова весело смеялась и пела.
Магдауль повернул коня в сторону деревни, сердито дернул за вожжи.
— Осерчал? — повлажневшие глаза встревожены. — Не надо. Я ведь правду спела… Долги, долги, долги. Ты же сам мне баил, што отрабатываешь отцовы должочки, им нет конца-краю. Постылая твоя жизнь. Вот и выйди за тебя взамуж… Гнуть горб на купца.
— Зачем на купец. Он помогайт. Харчи давать будет, за это мы дрова напилим катеру «Ку-ку». Он помогайт.
— Аха, поможет скорей на тот свет укочевать.
…Гостей пригласил к себе тесть Короля. Ухитрились же гуляки! — без малого десять человек уселись в одни сани и с песнями укатили. Один Король остался ждать, когда пригонят его Савраску. Вышел из дома, и сердце его взъярилось от зависти и досады.
Масленица растормошила бириканцев, выпроводила всех на улицу. Веселье! Даже угрюмая тайга, казалось, еще ближе придвинулась к деревушке и, ухмыляясь, наблюдала, как в ряд с лошадьми во весь дух несутся серые лайки, запряженные в саночки, а маленький ямщичок хохочет. Размахивая бичом, нацелился выскочить вперед. Но где там! Коней-то сегодня не узнать — тоже будто во хмелю, черти.
— Эй, Якуха, растопчу!
— На брюхатой-то?!
— A-а, растак перетак, держись!
— Ha-ко, выкуси!
Короля вконец доняли, распалили эти удалые выкрики.
— Дык на чем же поедем-то? — приступил он к жене.
Липистинья растерянно пожала плечами.
Под окном послышался топот копыт.
— Они! — крикнула хозяйка.
Король выскочил снова на крыльцо.
Липистинья выглянула в окно. Мимо проскочила веселая рыжая лошадь. Хохот, визг ворвались в Липистинью как беда. Она с тоской глядела на пустую уже улицу. С тоской слышала голос мужа.
А Король кричит соседу:
— Ивка, мово Савраску не встречал?
Пьяный Ивка язвительно ухмыльнулся:
— Э, паря, такой громкий мужик, а сидишь на…
Король зло сощурился, вскинулся: «Ну, погоди, зараза Липка. Ишо всякое дерьмо из-за тебя насмехаться будет». Король расправил плечи.
— Успею… Погоди. Всех уморю. Век будете Короля помнить!
И, уже ни о ком и ни о чем не помня, Филантий ворвался в дом, уставился грозно на жену.
Липистинья отшатнулась от окна, потом заслонила собой окно и глядит растерянно на мужа. А его помутневшие серые глаза сухо и недобро поблескивают исподлобья.
— Идем! — Король напялил шапчонку, сгреб полушубок и выскочил на двор.
Липистинья еще мгновение подержалась спиной за окно как за спасение, потом медленно двинулась к двери. Ни страха, ни злобы в ней уже нет, лишь тупое привычное равнодушие, а может, тоска, которая прочна в ней, как постылая жизнь вокруг, «Опять начинается!» Что нынче учинит он над ней? Робко ступая, словно боясь проломить плахи крыльца, спустилась и ждет.
Из амбара вылетел хомут, извиваясь змеей, просвистела веревка, а за ними, гремя бычьей шкурой, вышел хозяин.
«О, господи, что нынче-то удумал?» — не может понять Липистинья.
А Король не спеша привязал к шкуре веревку, расправил шлею.
— Ну, иди, дура, сюды!
«Господи, да что он удумал-то?! Нешто опять бить…» — забился в ней вопрос. Она медленно шла к мужу.
— Стой, кобыла! — подскочил он, замахнулся на нее уздой. — Ужо прокатиться на тебе порешил.
Липистинья выпрямилась. Ее диковато-угрюмые глаза загорелись злыми огоньками.
— Ты, Филантий, сдурел?!
Короля повело, он ничего не слышал.
— Но-но! Заартачилась, кобыла! Стой, куру мать! — Он поднял хомут и, сильно раскачиваясь, нацелился набросить сбрую жене на шею, но Липистинья проворно отскочила в сторону.