— Пофартило тебе, купецкий холуй, а то бы ухайдакали. Наперед запомни — девок наших не лапай! У самих нехватка в юбках, хушь на брачехе[8] женись! Убьем! — пригрозили Егорке.
Крепко запомнил Егорка услугу Мельникова. Заявился однажды к нему:
— Хочешь разбогатеть, Ефрем?
— Кто же от богачества пятился? — влезая пятерней в огненно-рыжую волосню, настороженно хохотнул рыбак.
— Тогда научу… Бери бутылок полсотни спирту и айда со мной к тунгусам.
Ефрем с досадой отмахнулся от Егорки.
— Где же это я наскребу столь деньги?
— На половину выручу, отдашь с лишкой…
Не раз Ефрем видел, как пьяные тунгусы падали купцу в ноги, прося «огненной воды», совали за бутылку спирта черного искрометного соболя.
Способным оказался у Егора ученик. Прошло всего несколько лет, а Ефрем уже отгрохал большой домище и открыл лавчонку.
Кроме торговли, Ефрем тянул и золотишко: выкачивал его той же спиртягой, что и соболя у тунгуса, из приискателей, которые часто делали дневки на его широком дворе. После каждой такой дневки — глядишь: несколько золотников приживутся в кованом сундучке Ефрема.
Не забывал мужик и рыбацкое дело. В каждый сезон путины на омуля его закидной невод от зари до зари черпал серебристую рыбку. А кроме невода, прозрачную воду Байкала бороздили его сетевые лодки.
Сам опытный рыбак, он нанимал таких башлыков[9], что от одного их вида страшно делалось. Башлыки у него суровые и беспощадные, но дело свое знали. Ефрем дорожил этими людьми, платил им больше, чем другие хозяева. Зато и набирал он себе в работники самую пропойную сошку. При расчете в конце сезона были они не особенно памятливы. Ефрем показывал рыбаку свои крестики-палочки. Почешет рыбак затылок, пересчитает гроши: «Хватит выпить-опохмелиться, и будя с меня», поклонится хозяину и отвалит.
Но всего больше полюбил Ефрем тунгусов.
Только-только покроется Байкал ледком (другого и за горы золота не заставишь ехать по такому тонкому льду), а Ефрем нагрузит сани спиртом и… пошел в Подлеморье к тунгусам Самагирского рода. Управление их находилось в далеких Кудалдах, где жила вдова вождя самагиров княгиня Катерина, по уши влюбленная в огненно-рыжего красавца Мельникова.
По приезде в Кудалды перво-наперво угостит купец своих таежных друзей. Вусмерть упьются все от мала до велика, передерутся, перецарапаются, утром встанут в синяках, в крови, но довольные. «О-бой! Вот куляли коросо! Чипко куляли!» И несут купцу Ефремке-рыжему черных соболей, связки белок, колонков, лис-огневок, а кто и чернобурку выбросит.
— Похмели, друга, огонь горит, — колотят в грудь, стонут, плачут и кидают пушнину в ноги купцу. — Борони бог, какой коросий ти купец! Будь дружка, похмели! Ради бога!
Покуражится Ефрем, а потом и сунет бутылку спирта за соболя, у кого соболя нет — за связку белок или еще там за что. И все-таки сердцу купчика милее знаменитый баргузинский красавец, за которого на шумной ярмарке большого города возьмет он триста целковых, а за головного-то…[10] и по пятьсот!
Любил Ефрем тунгусов! В Подлеморье он был как дома. Любовница его княгиня Катерина — молодая, стройная, в меру гладкая и мягкая; на красивом бледно-матовом лице спелой брусникой горят щеки; а глаза — что твоя звездная темень-ноченька! Она рада отдать Ефрему в услужение всех своих самагирских тунгусов.
Уж если пофартит человеку — валом повалит богачество. Мечтал Ефрем о сыне-помощнике, и это сбылось. Родила жена ему голубоглазого мальца. Души в нем не чаял мужик.
Нарек священник ребенка громким именем святителя иркутского монастыря архиепископа Иннокентия, нетленным мощам которого молилась вся Сибирь.
Рос Кешка, как и все бириканские сорванцы, на полной свободе. Мать сбивалась с ног, бегаючи по большому хозяйству и наводя острый догляд за «бездельниками». Доброй подмогой она была Ефрему. Сам же хозяин пропадал в частых разъездах: то в тайге у тунгусов, то на Байкале у рыбаков, то в городе с обозом, где сбывал пушнину да рыбку. Богатство привалило. Небось закрутишься вьюном. Везде надо успеть самому, помощника-то нет. Вот и лелеял Ефрем думку: сына вырастит, и тогда вдвоем поведут они торговые дела. Один раз даже во сне приснилось. Увивается в небо громадный домище, а на нем вывеска с золотыми буквами: «Торговый дом «Мельниковы — отец и сын». Все проходящие смотрят, дивятся.
В ту веселую пору жизни жил у Ефрема в работниках поселенец Лобанов. Угрюмый молчун. Лишь с Кешкой он мягчел. Наделает, бывало, малышу всяких игрушек и забавляется с ним — убивает длинные зимние вечера. А когда Кешке исполнилось шесть лет, учить его грамоте начал.
Мальчик рос. Умножался капитал Ефрема. Лобанов все больше горбился и лысел. Лишь усы весело топорщились.
Как-то Кешка сидел за столом, уткнувшись в книгу, а раскрасневшийся после бани Ефрем пил чай:
— Эй, Кеха, аль глаза напрасно мозолишь, аль грамотеем стал?
— Читаю, тятя, про одного дедку.
— А не врешь?
Прочитал Кешка отцу рассказ Мамина-Сибиряка «Зимовье на Студеной».
Удивился Ефрем:
— Мотри-ко, мотри-ко, мать! Чешет по книжке не хуже псаломщика Лексея!
Порылся Ефрем в кошельке и сунул сыну золотую монету.
— На, отнеси своему посельче.
…Однажды летом случилась беда: башлык Горячих утопил в море сети и не смог найти. Пришел старик к Ефрему с повинной головой. А тот, видя большой убыток, налетел на башлыка драться. Худо бы пришлось рыбаку, да, спасибо, выскочили из бондарки Кешка с Лобановым. Вцепился в отцову руку, как клещ, мальчишка и ревет: «Не бей, батя! Он не виноват!» Лобанов схватил вторую руку: «Не сметь!.. Стихия! Вы что?!»
«Как они зараз!.. Кешка-то мой прилип и вовсе к смутьяну!» — мелькнула у Ефрема страшная мысль. Никто не знает, почему не поднял Ефрем на Лобанова руку, но в тот же день и Горячих, и Лобанов были уволены и ушли к купцу Лозовскому — в Онгокон.
С тех пор у Кешки с отцом никак почему-то не вязалась дружба.
Шли годы. Кешка окончил в уездном городе четырехклассное приходское училище. По тем временам он стал считаться большим грамотеем.
Обрадовался Ефрем. «Теперь посажу сына в лавку. Пусть торгует, а я буду рыскать по стороне», — думал он. Да ничего не получилось. Сын уперся: «Не торговец я, не помощник тебе».
Что делать? Не убивать же упрямого парня. Пошел Ефрем на хитрость: «Сначала пусть со мной к тунгусам поездит, а потом, глянь, и пристрастится незаметно к торговлишке».
Перед очередной поездкой в Подлеморье Ефрем закинул удочку:
— Едем, Кеха, в Кудалды, я покажу тебе девчонку-княжну. В густом кедраче на берегу речки Одрочонки висит между деревьев ее гроб, а рядом, у самого берега, есть ее любимая полянка. В лунную ночь она выходит на ту полянку и танцует… Глаза — две звезды горят. Губы — огнем пылают. И видишь, как она зовет тебя, тонкими ручонками манит-зазывает. Так сказывают, сам не видел.
Кешка покачал головой и рассмеялся:
— Фантазия, батя. Однако поедем.
Чуть не подпрыгнул Ефрем от радости!
Стали собираться. Кешка набрал с собой книжек и тетрадок.
— Это зачем тебе? — спросил отец.
— Хочу, батя, тунгусский язык изучить; песни и сказки стану записывать.
— Язык-то неплохо знать торгашу, а на хрена тебе песни, да еще и сказки? Затянут, и хоть святых выноси — нуда!
— А я для внуков твоих спою… и сказочку расскажу, — усмехнулся Кешка.
Расхохотался Ефрем и хлопнул сына по плечу.
— Правильно, Кеха, не слетит башка, дык прирастет борода! — А сам подумал: «Блажи, парень, пока зелен, хватишь деньгу — про все забудешь!»
Мать услышала разговор Ефрема с сыном, закрыла лицо фартуком и молча ушла в куть.
Второй день Ефрем с сыном отсиживаются в дымной рыбацкой землянке в Большом Чивыркуле: как назло нет сильного мороза, который бы за одну ночь схватил море в покрыл льдом.
— Э-эх, разорвал бы тя дьявол! — рычит Ефрем. — Лишь бы коня с возом удержал лед, пусть гнется, ничаво. На крыльях пролечу сорок верст до своей Катьки!