С незапамятных времен к мореставу в свое родовое управление съезжались все тунгусы рода. Везли черных соболей для оплаты ясака-подати, а что излишится — продать. Приезжали сюда буряты, русские, евреи…
Здесь открывались торги. Отсюда по всему свету и развозятся шкурки знаменитого баргузинского красавца. Упаси бог продать живого зверька в иностранную державу. Еще сам Иван Грозный велел голову сечь тому, кто продаст на чужбинную сторону живого русского соболя. В седую старину берегли монополию!
Тесно в землянке. Прискакали из Баргузина три таких же, как и Ефрем, купчика-«тунгусятника». Один из них — Егор Краснобаев. Егор глядит на Ефрема зло, ест себя поедом: «Вытащил на свою беду. Ишь варначина Ефремка насобачился, набил руку на тунгусах, везде и всюду теперь меня с носом оставляет».
А Ефрем отогрел десятка полтора мороженых омулей, распорол их, присолил слегка и на вздевал на рожни. Никто лучше его, старого рыбака, не изжарит омулька на листвяничном рожне перед жарким костром! Зарумянилась нежная сочная рыба. От одного запаха невольно слюни текут.
— Тащи баклагу со спиртягой! — приказал сыну.
На низеньком рыбацком столике целая гора вкуснейшего жарева. Ефрем разлил спирт по кружкам и пригласил остальных:
— Брызгать надо Морскому Хозяину да Миколе Чудотворцу — заступнику всех промысловых людишек.
Поерзал, поерзал на месте Егор и невольно потянулся к вкусному жареву.
— Э, паря Егорша, сначала побрызгай да промочи глотку, а потом и рыбку цапай! Кто не выпьет, мужики, тому и в жарехе отказ.
— Поверь, Ефрем, сердце подводит… Каплю глотну, а оно дрык-брык, как рыба в коробе… То и смотри, замрет, чертовка, и остановится.
— Не хитри, знаю тебя! — Мельников сунул в руку Краснобаева кружку со спиртом.
Егор, подражая бурятам, пробормотал какое-то заклинание, обмакнул палец в спирт, трясущейся рукой потянулся к огню. Спирт ярко вспыхнул и осветил его одутловатое лицо. Он болезненно сморщился и, опрокинув содержимое, поспешно запил водой.
— Во-о, молодец! А дальше и упрашивать не надо, глядишь и мою выпьет долю… Ха-ха-ха! — хохочет Ефрем.
Землянка низкая, всего четыре толстых бревна накиданы одно на другое. Они не отесаны, и из стен торчат небрежно обрубленные сучья. Окон нет, а дверь, всего с чело доброй берлоги, завешена дырявой мешковиной. В углу, на толстой чурке, из гранитного плитняка слеплен камин, труба его чуть поднялась над потолком, и тяги нет у нее. От этого по зимовью от стенки к стенке плывут клубы дыма, забивая людям нос и глотку, разъедая глаза.
Налегают все на вкусную рыбу, тянут спирт и слушают Ефрема. А он басовито гудит, размахивая ручищами и не сводя глаз с сына.
— …В прошлом году, Кеха, в эту пору я приехал в Чивыркуй. Смотрю, человека три бармашат[11] хайриуза. Напился чаю и вышел к коню, вдруг слышу крик людской. Взглянул на Байкал. Мать моя! — льдину-то оторвало и понесло в море. На берегу какая-то лодчонка валялась, я ее столкнул и доской погребся к бедолагам. А лодка вся рассохлась… Мать моя!.. Вода шипит, заливает посудину. Да ладно хушь котелок прихватил с собой. Одной рукой гребусь, второй — воду отливаю. Подплыл к рыбакам, а они упали на колени и молятся на меня: «Микола святой, благодетель наш, спасибо за спасенье!» Вот до чего с перепугу очумели черти, что на грешника Ефремку, как на икону, зрят и крестятся! Я их скидал в лодку и — на берег… А помнишь, Егорша, как от тунгусов мы с тобой удирали? Ха-ха-ха!
— Сейчас-то чего не смеяться… А тогдысь дело порохом пахло, — простуженным голосом просипел Егор.
— А что вы сделали? — спросил Кешка, восторженно глядя на отца, позабыв о своей тетрадке, разложенной на коленях…
Ефрем разлил спирт по кружкам. Все дружно выпили и уставились на него.
— Это было еще по молодости. Мы с Егором тогдысь заехали на Верхнюю Ангару к орочонам, ажно до самого Уояна леший нас загнал. Да запоздали. Уже какие-то ловкачи побывали вперед нас и обобрали все стойбища до последней бельчонки. Едем в обратную сторону злые, даже не смотрим друг на друга. Вдруг слышу шумок впереди. Взглянул — три тунгуса на оленях трусят, берданки наготове, а вьюки на оленях здоровенные. «Значит, можно и разбазариться с ними», — думаю я. Поздоровались.
— «Огненная вода» есть? — спросил старший. «Есть! Скорей вари мясо», — говорю я. Оказывается, едут они сватать девку и везут родителям калым. А живут где-то в верховьях реки Лены. Я быстро раскумекал, что нам с ними во веки веков больше не встречаться. Не хвалюсь, мастак я на такие дела. Сам пью и им подливаю, чтоб не было сомненья. Тунгусишки стали родными братьями за мое радение. Лезут целоваться, а мне тово и надо. Напоил их вусмерть. Валяются. Закинул к себе на сани весь ихний калым, и айда. Егорша с испугу побледнел, трясется и бабкины все молитвы собрал в кучу, а я смеюсь над ним. Да смех-то чуть худым концом и не обернулся. Тунгусишки очухались от вина и за нами в догон. Уже близко жмут на своих оленях. Нет-нет да пальнут из ружья. Смотрю, мой Егорша совсем помирает. Под сено голову спрятал, а зад торчит! Здоровенный зад-то — не промажет тунгус. Начал я раздумывать, как увильнуть. Да спасибо Миколе святому, надоумил: поставил на дорогу побольше спиртяги и дай бог ноги. Добежали мои «братья» до баклаг со спиртом и снова пристроились к ним. С испугу-то я тоже обмишенился, спирту оставил столько, что можно было любую свадьбу сгоношить. Без еды, без ночевки верст сто мы бежали!
— Вот это торганули! — захохотали все.
— И богатый был калым? — спросил один из «тунгусятников».
— Все там было! — смеясь, ответил Ефрем. — Даже бабьи штаны новехонькие!.. Да я те шаровары отдал Егору!
Черные от копоти стены землянки задрожали от дружного хохота.
Сморщился, словно от зубной боли, Кешка.
Долго смеялись и пили купцы-«тунгусятники». Наконец захмелели и улеглись спать.
Глухая ночь. Густой мрак опустился на тайгу и море. Тихо. Только от мороза изредка треснет еще не окрепший морской лед. Гу-ук, гу-ук! раздается пронзительный гул. Землянка белеется снежной копешкой, и оттуда через дымник слышится дружный храп.
На дворе кони хрумкают сено и, навострив уши, искоса смотрят на человека, которому нет сна.
А он, поставив набок сани, что-то делает. Лишь несется в ночь: вжик, вжик, вжик.
Сталь воровски вгрызается в сталь.
Еще в полутьме мужики запрягли своих коней. А коней подбирают себе «тунгусятники» особых: легких и резвых. Перед поездкой выдерживают их, как перед бегами. С нетерпением ждут теперь мужики, когда ободняет, чтоб можно было издали заметить на гладком льду щель.
— С богом! В добрый час! — бодро крикнул Ефрем и чуть тронул вожжей Крылатку, который сорвался с места и, высоко вверх задрав свою маленькую, красивую голову, помчался вдоль скалистого берега. Острые щипы новеньких подков, впиваясь в лед, сочно цокали в утреннем холодном воздухе.
Приотстав немножко, мчался Елшин, а за ним осторожно держались приказчик купца Новомейского и Егор Краснобаев.
Ефрем нет-нет да оглянется назад, спрячет ехидную усмешку в рыжей бороде.
Сидевший позади него сын не сводил глаз с красиво бегущих лошадей своих спутников.
Вдруг что-то случилось с кошевкой Елшина. Купчишка соскочил с саней и, размахивая руками, забегал вокруг них.
Ефрем весело расхохотался, стегнул коня.
— Ты что это, тятя? — удивился сын.
— Чо-чо!.. Вот те и что! Саням конец пришел. Куды он теперь без подрезей-то!
— С ума спятил, отец! Чему радуешься-то?.. Чужому горю.
— Дурень… Мямля!.. У нас, у «тунгусятников», волчий закон: у кого зубы вострей, тому и жирный кус достанется. Учись у меня… Сани — это ерунда, бывает, и сухожилия у коня подрезают, чтоб соперник отстал от тебя.
— Нет, тять, не по мне все это. Стыдно…
— Хы, не по тебе! Ишь какой!.. А болтовня царского преступника по тебе?.. Аха? — Ефрем зло выругался, сплюнул накопившуюся на сына обиду.