— Говорят, скоро кончится война, белых гонят, слыхал, нет? — пытает Ганька отца.
Волчонок суров, неразговорчив. Видать, собирается в дальний путь: в переметные сумы, сшитые из нерпичьей шкуры, складывает продукты: вот мешок с сухарями, соленые омули, а еще сунул несколько апчанов[108]. Сверху уложил котелок, деревянную чашку…
— Ты куда, бабай?
Волчонок молчит.
— Хы, воды в рот набухал! — обида сверкнула в Ганькиных глазах.
Отец нехотя пробормотал:
— Ту бумагу, из-за которой ранили Цицик, отвезу в Читу. — И вдруг грозно добавил: — Не болтай про это.
— Хы, нашел болтуна, — Ганька скривил губы, но обида быстро прошла. Ганька похлопал коня по шее, грустно сказал:
— Бедный Бургут… Не подох бы от дальней дороги…
— «Дороги»? Какая дорога!.. Нет, сынок, у нас с Бургутом путь через Читкан, Ямбуй, а потом через высоченные гольцы… Хэ! — одни медвежьи тропочки… Но он все одолеет — это ж конь Сухэ-Батора!
— Знаю. Ты… рассказывал…
Магдауль задумчиво, долго смотрел в сторону Байкала. Наконец медленно заговорил:
— Сынок, ты иди домой… Мать одна… с Анкой… Будь хозяином… а? Ладно?..
Ганька хотел было сказать, что он желает остаться здесь. Но смолчал. Он хорошо помнит наказ деда Воуля: «В путь далекий не зарони худую искру в сердце уходящему». Ганька только мотнул головой.
Волчонок улыбнулся и, взяв под уздцы Бургута, не оглядываясь, начал спускаться вниз по каменистой круче.
Тузу Червонному не лежится. «Какого же дьявола меня к больным-то затолкали?» — сердито думает он, оглядывая причудливые завитки мраморных опор грота. Рядом с ним молчаливый дядька из Северобайкалья.
— Дядь, а тебя тоже зацепила пуля? — Туза раздирает желание поговорить.
Бородач строго оглядел Туза, но все же буркнул:
— Занозил в ногу, в бою под Слюдянкой.
— Хы, занозил! Ну и шутник же!.. А ты рыбак!
— Поморы мы.
— А-а, слыхал про вас. Нерпичье мясо сырком жрете, аха?
— Во-во, лопаем, как собаки, — бородач усмехнулся. Сразу Тузу стало повеселее. Он елейно заговорил:
— Я хотел, чтоб меня тоже называли помором, собрался к вам, да заблудился в Курбулике.
Бородач рассмеялся.
— Э, паря. Куды тебе к нам. У нас совсем дикий край — пропадешь!
— А как звать твою деревню?
— Горемыки.
— Пошто ее так?
— Люди от сладкой жизни прозвали.
Сестра милосердия крикнула:
— Туз, тебя на гору зовут.
— Я чичас, тетка!
Туза поджидали Ганька с Петькой. На кукане у ребят хайриузы лоснятся и краснеют пестрыми боками.
— Бери, Червонный. Жарь! — подал Петька кукан и, подражая Гордею, поцарапал свой голый подбородок.
— Ешь, дядя Туз! — подмигнул Ганька. — Мы уходим домой. Баб и детишек кормить.
Ребята важно зашагали прочь.
Туз расхохотался.
— Мотри-ко ты, шкеты важнецкие!.. В Онгоконе приветик всем!
Туз с куканом привалил на кромку полянки, по которой ходят строем десятка два молодых мужиков и парней. Зычный голос Гордея гудит на весь лес.
— Ать-два! Ать-два! Тверже ногу!
Четко отбивают шаг партизаны. Чего же удивляться-то?! Чтоб они да не умели ходить в строю?! Это же бывшие солдаты царя Николая, служилые люди Колчака и Семенова. Взяли да от беляков и улизнули в один распрекрасный момент.
…Наконец Гордей отпустил своих вояк, заявился к Лобанову. За ним, весело потряхивая куканом, ввалился Туз.
— Эти черти нас с тобой шагать научат. А стрелять и тово шибче насобачились. Хоть седни сунь их на фронт, — Гордей склонил крупную голову. — Ворчат варнаки, што не у дела.
Туз кивнул. Лобанов пристально вгляделся в нахмуренное лицо Гордея. Закурил, опутал дымом лицо — глаз не видать.
Гордей сердито забасил:
— Ты што сидишь, за дым прячешься. Не только им, мне-то как надоело! Драться надо.
— Надо драться, — эхом откликнулся Туз. — Силу девать некуда!
Лобанов отвел от лица трубку — остро и грустно смотрели его глаза:
— Э-эх, Гордей! И тебе объяснять надо. Туз еще ладно — только от анархистов отмахнулся, дух их в нем еще сидит. Ты вот сам подумай. Ну, поведем мы с Мельниковым горсточку храбрецов на целую свору — один против ста. Что получится? Против нас и Колчак, и Семенов, и японцы… Вот скоро с отрядом Морозова соединимся, Кабашов обещал сам возглавить нашу армию. Погоди… ударим и мы. Скольких еще не досчитаемся…
Гордей буркнул угрюмо:
— Вам виднее. Дай-ка и мне закурить…
А Туз, прижав кукан к груди, злобно задрожал:
— А они пока… зверствуй! Вы тут отсиживаетесь, знать не знаете, скольких и как они на тот свет отправили…
Прошла осень. Ударили ядреные зимние морозы.
…Уездный начальник Быков жаловался своему прямому хозяину — управляющему областью эсеру Таскину:
— Мобилизация новобранцев в армию атамана Семенова срывается в результате большевистской агитации, которую необходимо обезвредить, а для́ этого нужна вооруженная сила.
В январе 1919 года в Баргузин прибыл карательный отряд особого назначения, количеством около ста сабель, под командованием ротмистра Стренге.
Барон Стренге обосновался в деревне Уро.
По всем селам и улусам уезда стали рыскать каратели в поисках большевиков и сочувствующих им граждан.
Начались аресты, допросы и порка крестьян.
Монка Харламов по «болезни», как говорит он сельчанам, получил в зубы белый билет и теперь сидит дома. Тянет самогонку на гулянках, пакостит, как и в детстве…
Как-то в вечерних сумерках Монка сунулся под сарай, к конуре старого Арабки — утром собрался сохатого погонять. Пес радостно взвизгнул, начал лизать хозяина.
В соседнем огороде раздался шорох лыж. «Кто-то из лесу, небось угнал теперь сохатых подале», — подумал раздраженно Монка. Глянул в щелку.
И от неожиданности вздрогнул. Не поверил своим глазам.
Совсем рядом, прижимаясь к забору, крадучись, идет Кешка Мельников. Дошел до бани, сбросил лыжи и, оглядевшись, вошел в нее.
«Это почему же он спрятался в бане Короля?.. Э-э, ведь у Ефрема-то казачий урядник квартирует… Он не посмотрит, что Кеша — хозяйский сынок… Затесался в большевики — получай пулю».
На бледном Монкином лице злорадная улыбка. Мстительно вспыхнули болотной мути глаза.
«Вот теперь-то, Кешка, узнаешь, как умеет Харламов втихаря кусаться!.. Ой, больно тебе будет!.. Ой, больно!.. И никто не догадается, из-за кого тебе так больно… Монка может и слезу пустить по убиенному рабу божьему Иннокентию…»
Монка оттолкнул пса, пригибаясь, пробежал в ограду. Два прыжка — и в избе.
— Что, сынок, будто чумной какой? — спросила мать.
Молчком накинул шинель, выскочил на улицу. Пока шел до Мельниковых, чуть пристыло возбуждение.
На широком дворе Мельниковых казаки возились у лошадей. У амбара пьяный Ефрем лез целоваться к уряднику.
— Ты слухай меня… У меня тебе как за пазухой. И накормлю, и папою.
Урядник был пока трезв, по кирпичный цвет уже покрыл и щеки его и шею.
Монка подошел к крайнему казаку.
— Дай, служивый, прикурить, — попросил он. — Мне бы с урядником надо покалякать… Сурьезное дело к нему.
— Говори, я передам.
— Не можно так-то, господин казак.
Монка спрятался за лошадьми и из-под брюха чьего-то коня наблюдал за двором.
Вот Ефрем качнул раскрытой головой, захохотал.
— Быстро, в две ноги, ззараза… Я пока разолью…
Урядник нерешительно оглядывался вокруг:
— Эй, кто звал-то меня? Эй, чалдон, ты где?
— Я тута, господин…
Монка выскочил из-под коня.
— Ну, что?!
— Ти-ише!.. Тут недалече самый главный большевик сидит в бане.
Ефрем с крыльца кричал:
— Ты скоро, харя, придешь?
Стоит и качается из стороны в сторону Ефрем. Рыжие патлы на глаза попадали.