— Ну, соседушка, выбил ты искру из моего сердца, выбил… Плямяш, пожми умелую руку Петра.
Когда начали подводить итоги конкурса, завуч принес стопу классных журналов, хотел проверить, нет ли у «творцов» двоек да прогулов. Его остановил замполит:
— Что проверять? Разве были в этом месяце ЧП? — обратился он к залу.
— Не было! — с гордецой отвечали ребята.
— А может, кого-нибудь приводили к директору или ко мне за плохую учебу, недостойное поведение?
— Не было такого! — последовал многоголосый ответ.
— Конкурс продолжается! — Дегтярев переждал восторженные аплодисменты, возгласы. — А что, ребята, неплохо бы иметь в училище уголок боевой и трудовой славы… Да мало ли к чему можно приложить свои руки! Вон и соседний детский сад ждет от нас чудес… Немедленно за дело возьмемся!
Шум, смех, беготня подростков, их возбужденные лица, одобрительные реплики мастеров — все это в тот день горячо отозвалось в душе Дегтярева.
Глава девятая
В круглое оконце самолета АН-2 Илья глядел на заснеженную марь с желтеющим, расчесанным ветром тростником, на извилистые белые ленты реки, обрамленные полукружьями выстуженных прозрачных редок. Ни дороги внизу не видно, ни лыжни, нет и заброшенной избушки людской, и зверь не выскочит на равнину. Снега и снега… Но что-то необъяснимое, родное с детства притягивало взгляд Ильи. Он знал: летом над озерами и речками носились табуны уток, гусей, кружились цапли и коршуны; мари и болота, рощи берез и дубняка раздольно, зазывно зеленели, и каждый раз, летя на самолете, Илье хотелось пройти пешком эту равнину, постоять на высоком мыске у озера, послушать комариный звон тишины…
Игорь Мороков сидел возле Дегтярева и тоже глядел вниз. То и дело он подталкивал плечом Илью, дескать, смотри! Игорь истосковался по дому; раньше хоть раз в неделю прибегал из леспромхозного интерната в деревню. А город от деревни далеко, когда захочешь — не побежишь; как реки закует, только самолетом можно. В последние перед Новым годом дни он не давал покоя Дегтяреву, все надоедал:
— Ну, когда мы полетим? Домой хочу, наверно, тебя не дождусь, удеру один…
Самолет, тарахтя и дергаясь, приземлился на бывшем колхозном поле, подрулил к бревенчатой избе, покрашенной в голубой цвет, и заглох. Илья, не дожидаясь пилотов, открыв дверь, спрыгнул на землю. Мороков подал ему два рюкзака.
— Что, не терпится? — недовольно заметил молодой пилот с вислыми украинскими усами. — Порядка не знаете.
Не слушали они летчика, помчались не к поселку, а в сторону, напрямик домой. Накатанная дорога, блестя на солнце, взлетала на перелески, круто скатывалась на луга и лугами успокоенно вытягивалась стрункой. Слева чернели тальники Амгуны, справа — гряда сопок в седой зелени. Из распадка, тяжко пыхтя и мозгло постукивая колесами, выползал состав платформ с длинными хлыстами. От перестука колес Илья слышал под ногами содрогание земли. Уцелевшие ветки раскачивались из стороны в сторону, словно прощально махали сопкам, где родились. Еще пять лет назад с сопок вывозили толстые деревья, в два обхвата, да все кедры, а теперь тонкомер разнолесный: березу, ясень, осину, лиственницу, пихту…
— Скоро ведь закроют леспромхоз, — глядя на состав с жидкими хлыстами, сказал Дегтярев. — Так что забудь, Игорь, о должности сучкоруба. Нет, это точно: быть тебе на стройке электриком.
Они шли быстро, то и дело оглядываясь назад, — не нагонит ли какая-нибудь машина.
Был тихий день с низким солнцем, с пушистым инеем на деревьях. Путники наперебой вспоминали, как, бывало, целой ватагой школьников спешили из интерната домой и обратно. Лисиц видели; сохатые иной раз злой иноходью неуступчиво пересекали им путь… Вот и теперь из гремучего дудника выскочили три косули и огромными прыжками, неторопливо и высоко взлетая, как в замедленной киносъемке, устремились в густой березник. Мороков бабахнул ртом, Дегтярев пронзительно свистнул. Косули на минуту остановились, быстро глянули на них и опять подхватили, взмахивая белыми, наверно, белее снега, «платочками». Илье и его спутнику подумалось: а не этих ли косуль они встречали в детстве?..
— Ну, так что, Игорь? — на Дегтярева нашло веселье. — Петька Гомозов по-прежнему на меня сцены устраивает? Или угомонился? Не знаю, что я ему, Петьке, плохого сделал?.. Вот и от мастеров слышу, как он мой говор передразнивает, походка моя ему не нравится… Хоть директору жалуйся.
— Да ведь тут главный закоперщик не Гомоз, а Пороша. Это он все против тебя воду мутит, — огорченно отозвался Мороков. — Никакой сознательности нет у Пороши. Ты вот его спас тогда, на рыбалке. Не ты, унесло бы его и Гомоза в Амур, а там — в море-океан. А теперь, бывает, соберутся парни, кто-либо скажет про тебя доброе слово, — Пороша тут же ухмыльнется, чем-нибудь да подковырнет тебя. То что-то неправильно ты выразил, то баскетбольная команда группы из-за тебя проиграла, — не вовремя подачу дал… А Петька Гомозов слушает Порошу и все на ус наматывает, в уморительных сценах показывает… Начинаю заступаться за тебя, Илья Степанович, и меня просмеивает: подлизой дразнит. Рад бы лишний раз к тебе в кабинет забежать, о деревне посудачить, да нельзя, засмеют. Вот как хочешь, так и выкручивайся: тебя не могу дать в обиду и сам смотри не попадись на крючок Петьки… А знаешь, Пороша почему-то не может тебя видеть спокойно с Галиной Андреевной — это я давно усек. Если вы бываете вдвоем да смеетесь, Пороша просто из себя выходит. Парням грубит, ничего не спроси у него. Лютый… А не втюрился ли он сам? Надо разведать.