Илья послушал родительскую — сплошь на иронии — перепалку, затем вышел. Взялся он колоть дрова и вспугнул из кустов яблони-дичка двух рябчиков — это и послужило ему поводом подольше не заглядывать в избу. Он снял с гвоздя в сенцах дробовик, нашарил на полке в картонной коробке патроны и побрел глубоким снегом искать рябчиков. Когда вернулся назад, безнадежно потеряв в чаще птиц, мать с отцом сидели рядом, озабоченные и, наверно, говорили об Илье, потому что, едва он отворил дверь, они замолчали. Мать сразу стала собирать обед, отец побежал в амбар, принес белый язык сот с засахаренным медом.
— Отведай, сын! — поставил миску перед Ильей; опять в голосе отца послышались жалобные, напускные нотки: — Женись немедленно да вези мне внучку. Я бы у мельницы посиживал и внучку нянчил, про тайгу ей рассказывал… Кому я нужен теперь, только внукам… — он с укором глянул на жену.
Глава двенадцатая
Как-то слышит Дегтярев за дверью кабинета уже знакомое покашливание. И заходят к нему Демьян Васильевич с Петей Гомозовым. Петя мнет лацканы темно-синего пиджака.
— Полюбуйтесь на этого буравчика, товарищ замполит! — Коновалов горестно кивает на понурого подростка. — Вчера он ухитрился и на второй попытке не попасть в союз молодежи! А мне-то каково на старости лет переживать стыд-позор! — Демьян Васильевич горемычно покрутил головой, наверно, думая: «Не-ет, таи дальше жить нельзя». — На других юношей любо посмотреть, — продолжал. — Смотришь — и душа радуется, но тут… — огорченно крякнул, опустился на стул. — Вон Сергей Порошкин, племяш Ергина, да он с малых лет, еще в школе, поступил в комсомол. Куда тебе, Петро, до Сереги. У тебя на уме одни детские шалости. Ты хоть чувствуешь, понимаешь, мне-то каково видеть Ергина заносчиво гордым?.. Ничего ты не переживаешь, — Коновалов вытер острый продолговатый нос платком, устало вздохнул. — Подумать только, два раза получил в комитете отлуп! Как мне прикажешь смотреть в глаза соседу Ергину? Он ведь запросто может выпалить: «У меня целая группа наследничков да на стороне прихватываю «племяшей» — и ничего, справляюсь. Ты же, Демьян, одному-единственному Петьке толку не дашь…» — Столяр выразительно, жалобно глядел на Дегтярева, войди, дескать, в мое положение… — Как же тебя, Петро, угораздило отхватить двойку по черчению и ничем не заслонить ее? Ну, двойка-то ладно. Ты пошто походку воспитательницы пересмеиваешь? Она с тобой нянчится, уму-разуму учит… Она сутками — из-за вас, баламутов, — не выходит из общежития, а ты чем ей платишь? — Коновалов ястребом глянул на горемычного Гомозова. — Стоишь теперь, сопишь в две норки. Что теперь сопеть — дело сделано. А я ли тебе не внушал: держи, Петро, оберучь смертоносное оружие — смех! Воли ему не давай. Смехом можно мертвого на ноги поднять, живого замертво уложить. Так-то ты меня слушаешь? Ты на кого, негодник, свое грозное оружие направил? На беззащитную женщину! — Коновалов до стона повысил голос. Дегтярев слушал его с серьезным видом, перебирая бумаги на столе, осуждающе посматривал на Петю и… едва сдерживал смех.
— Может, я не передразнивал Галину Андреевну, — заговорил Гомозов, — может, у меня у самого теперь такая походка: с кем поведешься, от того и наберешься…
— Ладно, не выкручивайся, — безнадежно отмахнулся столяр. — Если поглубже копнуть твои проделки, так никакой товарищеский суд тебя не оправдает, — и столяр особенно выразительно глянул на Дегтярева. — Скажи, Петро, честно товарищу замполиту, ты когда основательно приготовишься в комсомол? Или мне дальше терпеть лютый позор?
— И на второй попытке не приняли, говоришь? — обратился к подростку Дегтярев. — Ну, если и в третий раз отклонит комитет твою кандидатуру, тогда действительно Демьяну Васильевичу будет очень стыдно за тебя… Кстати, а стихи как?.. — доверительно спросил.
— Какие такие стихи? — с недоумением привстал со стула Коновалов. — Сатира, что ли?..
Петя покраснел…
Иван Гаврилович Марсов работал энергетиком на электростанции. Из-за плохого здоровья и возраста — уже готовился на пенсию — попал в техническое училище. Ходил Марсов — сам смугл, худощав — всегда в черном костюме и белейшей сорочке с галстуком. На уроках никогда не улыбался, не шутил, говорил резковатым, звенящим голосом. Да разве уместны шутки, балагурство в его кабинете! Вдоль стен — высокие щиты стального цвета, пульты с измерительными приборами, со множеством таинственно перемигивающихся разноцветных лампочек. И столы необыкновенные — опутаны проводами, с вычислительными устройствами. В свой кабинет Марсов разрешал заходить ребятам непременно в форменных костюмах, в светлых сорочках и галстуках. «Электричество не терпит разгильдяев», — строго говаривал и называл ребят серьезно — на «вы».