Возможно, это творческое fiasco и стало одной из причин откровенной ненависти Толстого к самому Петру. “Пьяный сифилитик Петр со своими шутами”, – выскажется он о нем в поздней работе “Царство Божие внутри нас”. И еще он скажет своему секретарю Н. Н. Гусеву: “По-моему, он был не то что жестокий, а просто пьяный дурак”.
Семидесятые годы – это еще и предчувствие духовной катастрофы, которая произойдет с Толстым сразу после окончания работы над “Анной Карениной”. И это предчувствие отразится в последней, восьмой части романа, где описывается деревенская жизнь Левина и Кити. Эта последняя часть, по мнению многих, как что-то лишнее, висит в романе после самоубийства Анны. Она ломает традиционные представления о романе как жанре. Восставшая против судьбы героиня погибла – что еще? Зачем эти длинные описания деревенских будней и душевных терзаний Левина?
Счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться.
Это в точности совпадает с тем, что происходило с самим Толстым в конце 70-х годов, когда он писал восьмую часть романа. Он тоже прятал от себя шнурки, чтобы не повеситься, и ходил на охоту с незаряженным ружьем, чтобы не застрелиться. Но роман-то здесь при чем? У него свои законы, в том числе и законы финала. Не случайно подавляющее большинство киноверсий “Карениной” заканчиваются гибелью Анны под поездом, а “левинская” часть режиссерам не интересна.
Издатель “Русского вестника” М. Н. Катков отказался печатать восьмую часть по политическим соображениям. Левин отрицательно высказывается о русском добровольческом движении в Сербско-турецкой войне 1876–1877 годов, и все понимали, что это мнение самого Толстого. Но, будучи вынужден публично объяснить свое решение, Катков в № 5 журнала за 1877 год поместил следующие слова: “В предыдущей книжке под романом «Анна Каренина» выставлено: «Окончание следует». Но со смертью героини собственно роман кончился”. Он предлагал автору напечатать восьмую часть в “особом издании своего романа”.
Толстой был в ярости! Для него история Левина и Кити была гораздо важнее истории Анны и Вронского, потому что это была его история. Катков обманул Толстого, превратив его произведение только в роман. Но ведь и Толстой обманул Каткова, печатая в его журнале по мере написания роман (так значилось под названием в рукописи), но закончив его так, как романы не заканчивают.
Начав писать “Анну Каренину” весной 1873 года, Толстой поначалу испытывает радость и легкое головокружение от того, что ему легко пишется роман. “Роман этот, именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу. Я им увлечен весь”, – сообщает он Страхову. Но потом начинаются сомнения, терзания и недовольство тем, что он делает. Несколько раз он даже готов бросить писать “Анну Каренину”, делает большие перерывы, уезжает в самарские степи на кумыс, продолжает заниматься педагогикой, создавая в Крапивенском уезде Тульской губернии школы, где детей обучают по специальной, разработанной Толстым системе… Но потом все-таки возвращается к “Анне”, как любовник возвращается к измучившей его женщине, потому что “не может иначе”.
Впервые мысль написать роман о женской измене пришла Толстому в начале 1870 года. 24 февраля Софья Андреевна записывает в дневнике: “Вчера вечером он мне сказал, что ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой и что как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины”.
Однако 24 февраля Толстой пишет не начало “Анны Карениной”, а первый набросок исторического романа о Петре. Не будем проводить прямых параллелей, но в этом наброске тоже идет речь об измене, только государственной.
В Троице-Сергиеву лавру привозят зачинщиков заговора против Петра в пользу царевны Софьи – начальника Стрелецкого приказа Федора Шакловитого и стрельца Обросима Петрова. Во время пыток Шакловитый “виляет” и пытается скрыть свое участие в заговоре. Обросимов, напротив, признается во всем, говорит смело и открыто. Когда его сняли с дыбы, лицо его почти не изменилось. “Так же расходились мягкие волной волоса по обеим сторонам лба, так же как бы кроткая улыбка была на губах, только лицо было серо-бледное, и глаза блестели более прежнего…”