— А разве здесь кто-нибудь спрятан, кого эта милая особа хочет зарезать? — произнес Винтер своим насмешливым, презрительным тоном.
— Здесь нахожусь я, — ответила миледи.
— Я предоставил вам на выбор Америку или Тайберн, — заметил Винтер. — Выбирайте Тайберн, миледи: веревка, поверьте, надежнее ножа.
Фельтон побледнел и сделал шаг вперед, вспомнив, что в ту минуту, когда он вошел в комнату, миледи держала в руках веревку.
— Вы правы. — сказала она, — я уже думала об этом. — И прибавила сдавленным голосом: — И еще подумаю.
Фельтон почувствовал, как дрожь пронизала все его тело; вероятно, это движение не укрылось от взгляда барона.
— Не верь этому, Джон, — сказал он. — Джон, друг мой, я положился на тебя! Будь осторожен, я предупреждал тебя! Впрочем, мужайся, дитя мое: через три дня мы избавимся от этого создания, и там, куда я ушлю ее, она никому не сможет вредить.
— Ты слышишь! — громко вскричала миледи, чтобы барон подумал, что она взывает к Богу, а Фельтон понял, что она обращается к нему. Фельтон опустил голову и задумался.
Барон, взяв офицера под руку, пошел с ним к двери, все время глядя через плечо на миледи и не спуская с нее глаз, пока они не покинули комнату.
«Оказывается, я еще не настолько преуспела в моем деле, как предполагала, — подумала пленница, когда дверь закрылась за ними. — Джозеф хоть и ослеплен местью, но отнюдь не глуп, он проявляет небывалую осторожность. Вот что значит непреклонная решимость! Как она совершенствует характер человека! Ну, а Фельтон… Фельтон колеблется! Ах, он не такой человек, как этот проклятый д'Артаньян! Пуританин обожает только непорочных дев, и к тому же обожает их, сложив молитвенно руки. Мушкетер же любит женщин, и любит, заключая в объятия».
Однако миледи с нетерпением ожидала возвращения Фельтона: она не сомневалась, что еще увидится с ним в этот день. Наконец спустя час она услышала тихий разговор у двери; вскоре дверь отворилась, и перед ней предстал Фельтон.
Молодой человек быстро вошел в комнату, оставив за собой дверь полуоткрытой, и сделал миледи знак, чтобы она молчала; лицо его выражало сильную тревогу.
— Чего вы от меня хотите? — спросила Анна.
— Послушайте, — тихо заговорил Фельтон, — я удалил часового, чтобы мой приход к вам остался для всех тайной и никто не подслушал нашу беседу. Барон сейчас рассказал мне ужасающую историю…
Миледи улыбнулась своей улыбкой покорной жертвы и покачала головой.
— Или вы демон, — продолжал Фельтон, — или барон, мой благодетель, мой отец, — чудовище! Я вас знаю всего четыре дня, а его я люблю уже два года. Мне простительно поэтому колебаться в выборе между вами. Не пугайтесь моих слов, мне необходимо убедиться, что вы говорите правду. Сегодня после полуночи я приду к вам, и вы меня убедите.
— Нет, Фельтон, нет, брат мой, — отвечала она, — ваша жертва слишком велика, и я понимаю, чего она вам стоит! Нет, я погибла, не губите себя вместе со мной! Моя смерть будет гораздо красноречивее моей жизни, и молчание трупа убедит вас гораздо лучше слов узницы…
— Замолчите, сударыня! — вскричал Фельтон. — Не говорите мне этого! Я пришел, чтобы вы обещали мне, дали честное слово, поклялись всем, что для вас свято, что не посягнете на свою жизнь.
— Я не хочу обещать, — ответила миледи. — Никто так не уважает клятвы, как я, и, если я обещаю, я должна буду сдержать слово.
— Так обещайте по крайней мере подождать, не покушаться на себя, пока мы не увидимся снова! И, если вы после того, как увидитесь со мной, будете по-прежнему упорствовать в вашем намерении, тогда делать нечего… Вы вольны поступать, как вам угодно, и я сам вручу вам оружие, которое вы просили.
— Что ж, ради вас я подожду.
— Поклянитесь!
— Клянусь нашим Богом! Довольны вы?
— Хорошо, до наступления ночи.
И он бросился из комнаты, запер за собой дверь и стал ждать в коридоре, с пикой солдата в руке, точно заменял на посту часового. Когда солдат вернулся, Фельтон отдал ему оружие. Подойдя к дверному окошечку, миледи увидела, с каким исступлением перекрестился Фельтон и как он пошел по коридору вне себя от восторга.
Она вернулась на свое место с улыбкой неприкрытой радости на губах, повторяя имя Божие, которым она только что поклялась, но к которому уже почти перестала обращаться в сердце.
— Мой Бог? — сказала она. — Бедный безумный фанатик! Для меня сейчас главное — я и тот, кто поможет мне исполнить задуманное!
ПЯТЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Анна уже почти торжествовала победу, и достигнутый успех удваивал ее силы.
До сих пор ее опыт в обольщении ограничивался двумя или тремя случаями, причем эти люди легко поддавались обольщению, и галантное придворное воспитание быстро увлекало их в ее сети. Да ведь и она была настолько красива, что на этом пути не встречала сопротивления, а часто даже это происходило против ее воли.
Но на этот раз ей пришлось вступить в борьбу с натурой дикой, замкнутой, нечувствительной благодаря привычке к самоистязанию. Религия и суровая религиозная дисциплина сделали Фельтона человеком, недоступным обычным обольщениям. В этом восторженном уме роились такие обширные планы, такие мятежные замыслы, что в нем не оставалось места для случайной любви, порождаемой чувственным влечением, той любви, которая вскармливается праздностью и растет под влиянием нравственной испорченности.
Миледи пробила брешь: ранее она никогда не выставляла напоказ свою добродетель, потому что считала неуместными такие демонстрации, но сейчас ей пришлось сделать это, чтобы осуществить свой план, и она добилась намеченного — поколебала мнение человека, сильно предубежденного против нее, а красотой покорила сердце и чувства человека целомудренного и чистого душой. Так что в этом преднамеренном опыте над самым строптивым существом, какое только могли предоставить ей для изучения природа и религия, она развернула во всю ширь свои силы и способности, ей самой доселе не ведомые.
Но тем не менее много раз в продолжение этого вечера она отчаивалась в своей судьбе и в себе самой; она, правда, не призывала Бога, но зато верила в помощь духа зла, в эту могущественную силу, которая правит человеческой жизнью в мельчайших ее проявлениях и которой, как повествует арабская сказка, достаточно одного гранатового зернышка, чтобы возродить целый погибший мир.
Миледи хорошо подготовилась к предстоящему приходу Фельтона и тщательно обдумала свое поведение при этом свидании. Она знала, что ей остается только два дня, и что, как только приказ будет подписан Бекингэмом (а Бэкингем не задумается его подписать еще и потому, что в приказе поставлено вымышленное имя и, следовательно, он не будет знать, о какой женщине идет речь), барон немедленно отправит ее. Она знала также, что женщины, присужденные к ссылке, обладают гораздо менее могущественными средствами обольщения, чем женщины, слывущие добродетельными во мнении света, те, чья красота усиливается блеском высшего общества, восхваляется голосом моды и золотится волшебными лучами аристократического происхождения. Осуждение на унизительное, позорное наказание не лишает женщину красоты, но оно служит непреодолимым препятствием к достижению могущества вновь. Как все по-настоящему одаренные люди, миледи отлично понимала, какая среда больше всего подходит к ее натуре, к ее природным данным. Бедность отталкивала ее, унижение отнимало у нее две трети величия. Миледи была королевой лишь между королевами; для того, чтобы властвовать, ей нужно было сознание удовлетворенной гордости. Повелевать низшими существами было для нее скорее унижением, чем удовольствием.
Разумеется, она вернулась бы из своего изгнания, об этом ей говорил прежний опыт, гораздо более суровый, чем предполагал преподнести ей Джозеф, но сколько времени могло продолжаться это изгнание? Она достаточно пробыла в качестве домашней рабыни и знала, насколько тяжело это ею переносится. И миледи не была уверена, что выдержит такое испытание еще раз — лучше было бы вовсе не оказываться в этом положении. Потерять год, два года, три года — значит потерять вечность; вернуться, не зная, что сталось с детьми под опекой коварного дядюшки, даже — живы ли они; вернуться опять в нищету и доказывать свою личность — а ведь один раз она уже отступилась от этого; вернуться — и увидеть торжество мнимого лорда Винтера; вернуться — зная, что Антуан уверен в ее виновности и ненавидит; вернуться — когда д'Артаньян вместе со своими друзьями восторжествует — все это были такие мучительные мысли, которых она не могла перенести. Впрочем, бушевавшая в ней буря удваивала ее силы, и она была бы в состоянии сокрушить стены своей темницы, если бы хоть на мгновение физические ее возможности могли сравняться с умственными.