Ему пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы увлажнить горло. Только после этого он нажал другую кнопку и приказал:
– Сядь!
Обмякшая, с отсутствующим взглядом, она села на краю койки.
Энгус достал из ящика скальпель и протянул ей:
– Возьми!
Ее пальцы сомкнулись на скальпеле. Только потемневшие глаза позволяли понять, что она осознает происходящее.
Чтобы успокоиться, ему пришлось сжать кулаки – он снова был близок к оргазму.
– Приставь острие к своему соску.
Он мог бы и не следить за исполнением: контроль заставлял ее повиноваться. Серебристое лезвие приблизилось к темному, напряженному соску.
– Ты меня слышишь, – пробормотал он. – Знаю, что слышишь, так что слушай внимательнее. Я могу заставить тебя порезаться. Захочу, так заставлю отхватить половину сиськи. Помни об этом, когда тебе захочется свернуть мне шею. Я собираюсь сломить тебя. Сломить так, что ты полюбишь это, будешь нуждаться в этом. А я буду ломать тебя до тех пор, пока ты не почувствуешь, что живешь лишь ради того, чтобы ублажать меня…
Ее глаза по-прежнему казались невидящими, но они полнились немыслимой, невыразимой мукой.
Она выглядела такой раздавленной, что он едва не отключил имплантат. Было бы истинным торжеством заставить ее сделать все, что он хотел, – положить скальпель, встать перед ним на колени и открыть рот, чтобы он мог вогнать член в ее глотку, – не с помощью имплантата, но силой одного лишь страха. Его палец уже лег на кнопку.
Но в последний момент инстинкт взял верх. Он не мог рисковать, пренебрегая ее угрозами. Она могла оказаться сильнее, чем выглядела. Если она… Эта мысль заставила его сохранить контроль.
Двигаясь как робот – реагируя только на приказы с пульта – она положила скальпель на место. Энгус приказал ей улыбнуться. Мори повиновалась, но то было лишь движение губ, лишенное всякого выражения. Потом она покорно опустилась перед ним на колени.
Его возбуждение уже не было таким сильным, как несколько минут назад: где-то в глубине своей черной душонки он испытывал разочарование. Его трусость лишила его чего-то желанного. Но разочарование повергло его в ярость, а ярость требовала выхода. Он заставил ее открыть рот и вогнал себя в нее со злобным неистовством. Потом возбуждение схлынуло, уступив место чувству опустошенности. Не глядя на Мори, он нажал кнопку, погружавшую в сон, и, оставив ее обнаженной на полу медицинского отсека, поплелся к своей койке.
Он думал, что устал, но на самом деле ощущал не усталость, а нечто вроде утраты. Поворочавшись несколько минут, Энгус встал и, бормоча ругательства, направился на мостик, к командной панели, где включил камеры и экраны, чтобы оценить ущерб, нанесенный его кораблю.
В борту «Красотки» имелась вмятина размером с пилотскую кабину. Стальной каркас деформировался, нос выглядел так, словно по нему ударили тараном.
Возможность починить корабль имелась. Он знал, где ему могут наложить заплаты, заварить швы, исправить все повреждения. Но знал также, что прежней «Красотка» уже не будет.
Когда Энгус Термопайл разглядывал нанесенные «Красотке» раны, из его глаз капали слезы.
7
Больше Энгус Термопайл не бил Мори Хайленд. Она принадлежала ему, а к своей собственности он относился по-хозяйски.
Побуждаемый злобой и раздражением, проистекавшими из смутного ощущения того, что он уже не распоряжается своей жизнью, Энгус использовал Мори как женщину так рьяно, что прошло несколько дней, прежде чем он начал учить ее управлению «Красоткой». Прежде он редко связывался с женщинами и, по правде сказать, всегда полагал, что в жизни можно прекрасно обойтись и без них. Но теперь его переполняло вожделение. И чем чаще он удовлетворял свою похоть, наслаждаясь ее красотой и бессилием, тем больше его тянуло к ней, и тем большую подспудную власть обретала она над его желаниями…
Между тем, торчать так долго на одном месте было чистейшим безумием. Энгусу давно следовало вылететь к известной ему нелегальной верфи, находившейся в пределах запретного пространства, куда копы никогда не совались. Он должен был лететь, но вместо того измышлял все новые способы насладиться покорностью своей пленницы. Очертания ее бедер и упругой груди постоянно будоражили его воображение, не давая уснуть. Несколько дней он и думать не мог ни о чем другом.
Как-то, когда он в очередной раз освободил Мори от контроля, чтобы насладиться ее беспомощностью и страхом, она спросила:
– Зачем ты все это делаешь? За что так меня ненавидишь?
Они находились в медицинском отсеке, потому как тамошняя койка лучше всего годилась для утоления его страсти. Мори сидела на полу, подтянув ноги к груди и уронив лицо на колени. Ему доводилось видеть опустившихся наркоманов, нищих, обитавших в канализационной системе Станции, даже передатчиков нулевой волны, но и те выказывали больше жизненной энергии. Как он и предсказывал, она начинала ломаться. Казалось, ей уже никогда не набраться смелости, чтобы угрожать ему.
И все же она к чему-то тянулась, что-то искала…
Она походила на «Красотку»: обе они могли преподносить сюрпризы.
– А какая тебе разница? – буркнул Энгус, просто чтобы что-то сказать. – Как вышло, что гравитационную болезнь подцепила ты, а не я? Кто это знает? И кому есть до этого дело? Я тебя заполучил: так вышло, вот и весь сказ.
Она слегка подняла голову: над коленными чашечками поднялись черные от муки глаза.
– Неужели ты не можешь придумать ничего лучше? – спросила она прерывающимся, дрожащим как у безумной голосом.
Энгус небрежно пожевал губу, ощущая чуть ли не приступ великодушия. Спятила она или нет, но чувство собственника тешило его душу.
– Ладно, – неожиданно сказал он. – Пожалуй, я расскажу кое-что о себе. Одну маленькую историю, чтобы тебе легче было меня понять… – Энгус усмехнулся. – Когда-то у меня был сосед по комнате… – Мори подняла ничего не выражающий взгляд, и он пояснил: – На Земле, в исправительной школе для малолетних преступников. Я тогда был сопливым мальчишкой и еще не на учился воровать не попадаясь. Паскудные копы сцапали меня за кражу из продуктовой лавки: захотелось мальчонке угоститься. Я залез туда, потому что был голоден, но им, ясное дело, было на это плевать. Им хотелось одного – «исправить» меня. Сделать «полноценным членом общества». Сломить. Вот они и упекли меня в эту школу. Я ее ненавидел. И еще тогда, мальчишкой, дал себе обещание: никто и никогда не посадит меня под замок снова…
Тут Энгус осекся, потому что не хотел допускать даже мысли о возможности своего ареста. Одна эта мысль могла свести на нет благодушное настроение и ввергнуть его в ярость. Ему не раз случалось совершать отчаянные поступки, которые со стороны могли показаться свидетельством безрассудной смелости. Но в действительности смелость не имела к этому ни малейшего отношения. Он просто делал все возможное, чтобы не попасть в тюрьму.
– Так вот, там у меня был сосед по комнате, – вернулся к своему рассказу Энгус. – Только один: мне говорили, будто это большое везение. Куда чаще в одну каморку запихивали троих-четверых. Меня поместили с этим придурком, потому что решили, будто он сможет хорошо на меня влиять. Там всем распоряжались одни копы… – Воспоминание об их власти над ним вызвало у него желание сплюнуть. – Копы, вроде тебя. Несли всякую чушь насчет перевоспитания, хотя все их перевоспитание сводилось к грубой силе. Ничего другого у них и на уме не было, вроде как у тебя. Они хотели убить меня – или сломать, что одно и то же. Я был для них уличной крысой, пойманной на краже. Я был беззащитен. Они думали, будто могут делать со мной что угодно. Мой сосед должен был служить для меня хорошим примером, потому как являлся живым свидетельством успеха их воспитательной методы. Этот малый попался на краже купюр из бумажника собственного напаши и, отмотав в исправительной школе пять лет, твердо встал на путь добродетели. Они хотели, чтобы он помог мне исправиться. Звали его Скарл. Он был первостатейной мразью: из тех козлов, что будут тебе жрать дерьмо и улыбаться. Белозубой улыбочкой. Ему хотелось помочь мне исправиться, это точно. Хотелось прогнуться перед ними, показать себя с такой стороны, чтобы они лучше к нему относились. И уж как он старался, как сопли с сахаром мешал, чтобы я поверил в его дружеское расположение. Всячески выказывал свою дерьмовую заботу. Познакомил меня с внутренней жизнью школы. Не позволял старшим ребятам меня дубасить. Учил тому, как получать поблажки, как разжиться на кухне добавкой, как попасть в список на поощрение. После проведенного рядом с ним дня меня тянуло блевать. Но я проучил этого придурка. Каждому воспитаннику разрешалось иметь личный шкафчик, который запирался на ключ. У него тоже такой был, да только ключик свой он прятал дерьмово. Ну, я его и спер. Потом я наведался в комнатенки некоторых копов и прибрал там, что плохо лежало, – многоцветные ручки, наркоту и все такое… Кстати, у одного вашего нашлась чудненькая подборка порнографических картинок… – Энгус осклабился. – И некоторые мои нынешние идеи почерпнуты как раз оттуда.