С быстротой змеи Энгус схватил Мори за запястье.
Она вырывалась изо всех сил, но он был сильнее. Ужас и отвращение исказили ее лицо, словно беззвучный крик. А возможно, то была растерянность, возможно, ей показалось, что Энгус и впрямь мог решиться на такой жестокий способ самоубийства. Она надеялась на избавление, стремилась к нему, жаждала избавления каждой частицей своей души – но вырваться не могла.
Если же он ее не отпустит…
Он явно хотел что-то сказать, но у него не было слов. И времени. Все ополчилось против него: с одной стороны зала, от входа, к нему бежали охранники, а с другой команда Ника Саккорсо расчищала в толпе путь для бегства Мори.
И тут, держа ее за запястье, он сунул ей в ладонь пульт контроля за зонным имплантатом.
– Я принимаю. Предложенные условия. Я прикрою тебя. Но помни, – свистящим шепотом произнес Энгус, словно упрашивая, словно умоляя ее, – я мог тебя убить. И мог убить тебя в любой миг…
Потом он выпустил ее руку.
На секунду глаза ее вспыхнули, и она встретилась с ним взглядом.
В тот миг Мори осознала случившееся. И поняла его. Поняла, что именно для этого он привел ее сегодня в «Мэллориз». Чтобы освободить ее. Дать ей то, чего она добивалась. И попросить ее спасти его жизнь.
Внутри себя Энгус окаменел от ужаса.
На принятие окончательного решения у нее был лишь секунда: люди Ника протолкались к ней и увлекли се за собой.
Но к тому времени она уже спрятала драгоценный, как эликсир бессмертия, пульт контроля за имплантатом в один из карманов своего комбинезона, так что никто не видел его и не мог использовать против Энгуса.
Или против нее самой.
После этого Мори исчезла.
18
Итак, прекрасная дева была спасена. Бесшабашный пират умчал красавицу прочь, а ее мучитель остался, дабы получить по заслугам за свои злодеяния.
Правда, обвинить Энгуса удалось всего-навсего в похищении припасов Станции. Улики, которые удалось выудить из базы данных «Красотки», оказались совершенно неубедительными. Да и техники, осматривавшие обломки «Повелителя звезд», смогли установить лишь одно, корабль не подвергался обстрелу и погиб в результате взрыва на борту. Выяснить, что послужило тому причиной – диверсия или авария, – так и не удалось. Без показаний Мори вменить Энгусу Термопайлу в вину что-либо, кроме хищения, не представлялось возможным. Впрочем, чтобы упрятать его за решетку до конца дней, хватило и этого.
Должно быть, для Мори иметь дело с Ником было куда легче, чем с Энгусом. Почти наверняка Ник обращался с ней лучше – особенно принимая во внимание его неведение или, во всяком случае, отсутствие уверенности насчет существования у нес зонного имплантата. Завладев пультом контроля, она, по существу, стала столь же свободной, как если бы имплантат был удален. Таймер (и чуть-чуть здравого смысла) вполне позволяли ей нейтрализовать возможные рецидивы гравитационной болезни.
То, что Ник вызволил ее столь хитроумным способом, лишь укрепило его авторитет. Ловкость, с которой он подставил Энгуса, была выше всякой критики. В конце концов Станция вернула свои припасы, а прибытие грузового корабля с Земли точно по расписанию стало еще одним подтверждением его ума.
Подлинная история, однако, включала и то, что Энгус никогда не жаловался на обвинение. Он ни словом не помянул о наличии предателя в Службе безопасности, не предпринял ни малейшей попытки защититься, и по большей части выказывал полное равнодушие к своей участи. Узнав, что «Красотка» будет разобрана на запчасти, Энгус впал в неистовство, однако не помешал Нику и Мори исчезнуть. Так или иначе, на это у него отваги хватило.
При всем его страхе перед заключением, он, по сути, сам подписал себе приговор: оставаться в тюрьме, пока не сгниет.
Таков конец Подлинной истории.
Послесловие
Большинство писателей на дух не переносит вопрос: «Откуда берутся ваши идеи?»
Причина состоит в том, что ответ, как правило, получается одновременно и невыразимо таинственным, и мучительно приземленным. Все мы без ума от магии воображения – в противном случае было бы невозможно заниматься художественным творчеством, – но ни один из нас не в состоянии растолковать, как эта магия действует. В известном смысле не писатель находит свои идеи, а они находят своего писателя. Идеи встречаются нам случайно, и если мы не покоряемся их власти, то теряем их. Идеи по своей природе неуправляемы: любая пытка корректировки или контроля может быть чревата утратой. Таким образом, мы не являемся и не можем являться истинными творцами. Лучшее, на что мы способны – это пестовать свою восприимчивость и верить, что озарение непременно придет.
Однако при том, что волшебство воображения принимается как данность, точный ответ на названный вопрос может прозвучать чуть ли не грубой насмешкой над тайной творчества. Например: «Ну, эту идею я выудил из банки с дезинфицирующим средством „Лизол“ в мужском туалете» (Это не выдумка: замысел одного из главных эпизодов книги «Сила, которая защищает» и вправду зародился в мужском туалете, благодаря жестянке с упомянутым средством.) При всей правдивости такого ответа, кому захочется открыто признаться в чем-то подобном. Ведь может показаться, что указание на истинный источник вдохновения уничижает чары фантазии. По этой причине ответы авторов на такого рода вопросы читателей часто бывают невразумительными или уклончивыми.
Но порой кто-либо из нас оказывается в состоянии дать достаточно честный ответ, не досадуя на диссонанс между тем, что он говорит, и тем, что чувствует по поводу сказанного. К такого рода случаям относится и данное послесловие. Скажем, автор настоящих строк может попытаться обсудить источники вдохновения и развитие идей четырех новелл, следующих непосредственно за «Подлинной историей», не испытывая более огорчительных чувств, нежели удивление по поводу того, как же все-таки медленно он соображает.
По какой-то причине многие из лучших моих произведений основаны не на одной идее, а на двух. Как правило, одна из них приходит первой и вдохновляет меня настолько, что я с нею уже не расстаюсь. Однако сколь бы многообещающей мне эта идея ни казалась, она упорно отказывается воплощаться во что-либо конкретное. Вместо того, чтобы развиться в сюжет, эпизод или образ, она просто сидит в моей голове – порой не один год! – время от времени повторяя: «Да посмотри ты на меня, болван! Только взгляни, ты сразу сообразишь, что со мной делать».
Я, конечно, присматриваюсь и так, и этак, но решительно не могу сообразить, какая может быть из этого польза, пока первая идея не пересечется со второй. И тут уж, ребята, посторонитесь: сейчас забьет фонтан!
Мне довелось слышать высказывание о подобном феномене от Брайана Олдиса. По его мнению, книги часто вызревают из двух основных идей, представляя собой, по его выражению, комбинацию «привычного» и «экзотического». Он начинал с «привычного» – чего-то близкого, связанного с личными переживаниями и опытом, но не мог превратить замысел в художественный текст, покуда не происходило столкновения «привычного» с «экзотическим». В его случае «экзотическое», как правило, представляло собой тот научно-фантастический фон, на котором проявлялось «привычное», своего рода сцену для драматической постановки «привычного». Как это происходит в случае с бинарным ядом или с волшебным напитком: сочетание двух инертных элементов способно создать смесь с устрашающим потенциалом.
В моем случае тот же принцип срабатывает наоборот. Я начинаю с «экзотического» (хотя это термин Олдиса, а не мой), но оно отказывается трансформироваться в полноценное произведение, пока не катализируется «привычным».
Например, «Хроники Томаса Ковенанта» основываются непосредственно – и исключительно – на двух идеях: неверии и проказе. Мысль написать роман-фэнтэзи о «неверящем», о человеке, отвергающем саму концепцию явленного ему фантастического мира, впервые посетила меня в конце 1969 года. Но это зерно упорно не давало всходов: как я ни старался, мне не удавалось заставить его прорасти. До тех пор, пока в мае 1972 года мне не пришло в голову, что мой «неверящий» мог бы быть еще и прокаженным. Как только эти две идеи пересеклись, меня охватила творческая лихорадка. Следующие три месяца я провел, почти не вставая из-за письменного стола: делал наброски, вычерчивал карты, вырисовывал для себя образы, изучал все, что может иметь хоть какую-то связь с неверием с одной стороны и проказой с другой. Затем я начал писать.