Так что, как видите, Милка тоже кое-чего добилась в жизни. Иногда они даже ласково препираются с Иваном Иванычем, расхваливают преимущества своих профессий и зовут друг друга к себе работать (792). Но это, разумеется, в шутку (793), потому что им, как и всем нам, хорошо известно - человек должен находиться на своем постоянном месте и никуда с него не уходить (794).
И вот теперь, стало быть, Иван Иваныч сделался весьма и весьма уважаемым в нашем городе человеком (795). Подумайте сами - член многих постоянных и временных комиссий, талантливый хозяйственник, депутат. Наверное, это что-нибудь значит (796)?
И я не стану врать, нагнетая психологизм (797), - нет у него вот этой самой печали, тоски по своему литературному прошлому, ностальгии, так сказать (798). Хотя книги он по-прежнему читает исправно (799). Любит потолковать о литературе и искусстве (800) в кругу своих теперешних знакомых: физиков, инженеров, архитекторов (801), которые частенько собираются в их новой уютной квартире на седьмом этаже шестнадцатиэтажного дома (802): пообщаться, послушать хорошую музыку (803), выпить чашечку ароматного кофе или бокал-другой какого-нибудь легкого искрящегося напитка (804).
Он, кстати, прекрасно знает цену своим юношеским писаниям (805). "Уверяю вас, - иронически морща переносицу (806), говорит он иногда собравшимся (807), - уверяю вас - невелик урон понесло древо русской литературы, избавившись от такого фрукта, как я (808). Ну что бы я смог? В сотый раз описать, как кто-то куда-то уехал, а она его ждала, а тут другой, а он вернулся, и вот уже они и опять вместе (809)? И... и, друзья, все мое "творчество" непременно уперлось бы опять в этого, я прямо скажу, несколько глуповатого почтальона (810). Помните мой рассказ "Спасибо" (811)?"
- Как же, как же, - улыбались люди (812). И Иван Иваныч улыбался, помешивая мельхиоровой ложечкой (813) чудный кофе (814) либо попивая из хрустального бокала (815) легкий искрящийся напиток.
И совершенно естественно, что он и забыть-забыл про тех самых ЗЕЛЕНЫХ МУЗЫКАНТОВ (816). На кой черт они ему, спрашивается, эти ЗЕЛЕНЫЕ МУЗЫКАНТЫ, исчадие наркотика, преступно и легкомысленно подсунутого ныне почтеннейшему Ивану Иванычу спившимся бродягой-журналистом (817)?
Хотя - стоп (818)! Что-то я писал-писал, сочинял-сочинял да и досочинялся (819)! Досочинялся до того, что у меня в конце концов получается чуть ли не сплошной хэппи-энд (820).
А ведь это не совсем так (821). Потому что вот некоторые люди поговаривают (Людмила Степановна, возможно, кому шепнула, а потом и дальше по городу пошло) (822), говорят, что иногда, примерно раз в полгода, а то и реже - Иваном Иванычем овладевают приступы какой-то серьезной, никому не ведомой болезни. Он тогда из дому совсем не выходит, запирается у себя в домашнем кабинете, ложится на диван, лежит на том диване пластом два, а то и три дня. И не ест, и не пьет, и никого к себе не подпускает - лежит себе на том диване и покуривает - садит одну папироску за другой два, а то и три дня подряд (823). Правда, я в эти россказни мало верю - чего только не болтают в очередях глупые бабы (824)! Да и Людмила Степановна с ее решительным характером и большими связями в медицинском мире вряд ли допустила бы до Ивана Иваныча какую-нибудь серьезную, никому не ведомую медицинскую болезнь (825).
Ну и другое... Со смущеньем вынужден признаться, что я, по чьей-то там народной пословице (826), вместе с грязной водой выплеснул из ванны и ребенка (827). Под ребенком я имею в виду Василия Александровича Попугасова, которого я, ради красного словца, крыл и "дураком", и "спившимся", и "бродягой" (828). Правда, тут у меня есть одно оправдание - он и сам так себя часто называл, пока не прошел в областной психиатрической больнице полный курс антиалкогольного лечения антабусом и гипнозом в сочетании с электросудорожной терапией (829). Под руководством уже дважды упоминавшегося врача-литератора Гусакова Эрнеста Ивановича (830). Но все же я должен публично перед Васей извиниться (831), ибо вследствие медицинского вмешательства он тоже совершенно изменился в лучшую сторону и тоже стал совсем другим человеком (832).
Да что там извиняться! Я просто должен ему по гроб жизни быть благодарен (833)! Открываю секрет: ведь это именно он рассказал мне всю вышеописанную историю (834), мужественно не утаив даже и крайне не выгодных для себя фактов и обстоятельств (835). Более того, заметив, что меня увлекла эта история, он снабдил меня всем необходимым справочным материалом. В частности, подарил мне рукопись рассказа "Спасибо" (бывший "Бессовестный парень") (836) со своими пометками, исправлениями и комментариями (837).
- Только напиши, - просил он. - Только напиши (838)...
Мы познакомились с ним в вагоне-ресторане пассажирского поезда "Новосибирск - Лена" (839). Он как раз получил назначение (840) в многотиражную газету одной из наших молодых ударных строек (841). Слегка поседевший, чисто выбритый, подтянутый, благоухающий "Шипром" (842) Василий Александрович изучал за свободным столиком красивое меню (843).
Все остальные места были заняты весело (844) галдящим людом (845). Командировочные (846) с пузатыми портфелями (847), здоровенные мужики (848), девчонки в расклешенных джинсах (849) - казалось, вся страна с места стронулась (850).
Извинившись, я подсел к нему. Некоторое время мы молчали.
Стучали колеса на стыках, позвякивала посуда. За окошком мелькала цветная осенняя тайга: кедры, осины, березы. Реки уж замерзали, плыла по ним белая шуга (851), хмурились угрюмые скалы, и поезд нырял в туннель, а потом опять - и свет, и леса, и перелески, избы и избушки, и новенькие кирпичные дома, ребятишки машут из окошек, и рябина, и калина, и мачты ЛЭП, и старики в черном, и сколок пустого неба там, вдали, за грачиным полем, за одиноким комбайном (852)...
- Красота-то какая! - вздохнул я (853).
- Впервые в Сибири? - оживился он (854).
- Нет, что вы! Всю жизнь здесь прожил, а до сих пор не налюбуюсь (855).
- Вот и я тоже, - засмеялся он. - Сам - коренной москвич, а сейчас меня туда и арканом не затянешь (856)...
Разговорились. Поезд плавно качало (857). У нас нашлись общие знакомые, и мы в который раз ахнули, до чего же тесен мир (858).
Принесли обедать (859). На мое предложение немного выпить "для аппетиту" Попугасов отрицательно покачал головой и, доверительно улыбаясь (860), сказал, чтобы я на него, старичка (861), не сердился, но он недавно крепко-накрепко "завязал" и приобщиться к моей "маленькой", равно как и к "большой", просто не имеет физической возможности (862).
- Видишь, старик, - сказал он, когда мы, закурив, перешли на "ты". Видишь, я сначала немного растерялся. Мы - поколение романтиков, зубры эпохи Братской ГЭС, мы вечно носились с какими-то своими идеями, мыслями, планами - пускай незрелыми, пускай несбыточными, пускай иногда никому не нужными (863). И тут вдруг, вроде, оказались не у дел (864). По крайней мере, мне лично вдруг показалось, что я окончательно вышел в тираж, что меня опередили, что жизнь тускла, плоска и неинтересна (865). А между тем страна все эти годы жила своей напряженной жизнью: строились новые поселки, закладывались новые города (866), выросло новое поколение (867). Ах, как я жестоко просчитался (868)! Это была моя личная ошибка (869), и я за нее уже полностью расплатился (870)! Но я надеюсь, что теперь, - он поднял палец (871), - я надеюсь, что теперь я наверстаю упущенное (872)! В конечном итоге у меня, у всех нас все еще впереди (873): и интересная работа, и новая стройка, и новые люди (874)... Нужно только жить, глядеть, думать.
- Разумеется, - подтвердил я (875).
Так, философствуя (876), мы и беседовали о том, о сем, задевая довольно широкий круг проблем (877). Так постепенно разговор и вышел на историю взлетов и падений Ивана Иваныча.
Так журналист и рассказал мне ее всю, идеологически правильно расставив акценты (878), дав верную оценку действиям, не утаив, как я уже говорил, даже крайне не выгодных для себя фактов и обстоятельств.