(474) Вот этих объясняльщиков всего я много в жизни навидался. Есть люди, которые все всегда знают лучше других и готовы бесплатно поделиться своими знаниями по широкому кругу вопросов, начиная от тайн кремлевского двора и заканчивая починкой унитаза, только бы их слушали и слушались.
(475) См. комментарий 16. Это все тот же сленг советских крепостных художников.
(476) Я, например, помню, хотя вряд ли смог бы прочесть его наизусть по сроку давности собственного пребывания в детстве. Там было про одного мальчика, довоенного пионера, который не обливался водой, не занимался спортом, отчего был нежным, как "мимоза", и, случись что, вряд ли смог бы защитить "Родину" от "врагов". Того и гляди, подался бы в шпионы или к будущему генералу Власову - и вся недолга! По-моему, этот стишок сочинил С. Михалков, но если это не так, то я приношу ему искренние извинения. Я, кстати, этого советского князя и дважды автора Гимна Советского Союза даже, представьте себе, уважаю за его предельный цинизм, который, на мой взгляд, имеет гуманистическую подоснову. Когда меня и колдуна Ерофея в 1979 году окончательно выгоняли из Союза писателей, он вел собрание, состоящее из множества разгневанных потных мужчин, оравших, что нечего зря время терять на таких подонков, как мы. "Подождите, - останавливал экстремистов Михалков, - мы должны сначала определить глубину их падения". А когда все кончилось, и некто по фамилии Н. Шундик зачитал, что мы ничего не поняли, не раскаялись и нам не место в почтенной организации, Михалков сперва только "шепотом, потом полушепотом" сказал нам: "Ребята, я сделал все, что мог, но против меня сорок человек".
Очевидно, он уже тогда знал, что я когда-нибудь напишу "Подлинную историю "Зеленых музыкантов"". Там особенно усердствовал в обличениях недалекий Феликс Кузнецов, а Юрий Бондарев, скорей всего сообразив, что ведется стенограмма, и ему, классику, негоже "влипать в историю", лишь закрывал лицо ладонями и делал мимические жесты, характеризующие всю степень нашего "морального уродства", тем самым напомнив мне те страницы из "Приключений Гекльберри Финна", где какой-то из жуликов, не то Герцог, не то Король, изображает из себя глухонемого. Про остальных умолчу. Некоторые из них теперь великие демократы, и, если я расскажу, что они в тот день плели, то тем самым "объективно буду лить воду на мельницу врага", нанесу вред "нашей хрупкой демократии" и т.д. [...]
(477) Считалось, что писателю, особенно "молодому писателю", нужно непременно быть бывалым. Так и писали в аннотациях к первым книгам: "Хорошо знает жизнь, поварился в рабочем котле, работал почтальоном, слесарем, пожарным, строителем", отчего лично у меня создавалось впечатление, что в литературу приходят одни бичи. [...]
(478) [...]
(479) В скученных человеческих популяциях жизнь оживляется тем, что все друг про друга все знают. Ведь сплетня - это роман, который пишется на твоих глазах, и ты имеешь возможность быть его соавтором или персонажем.
(480) Ну чисто как продвинутые животные, которые думают, что земная жизнь - вечна, а Бога нет. Трахались, понимаешь, безо всякого ощущения грядущих последствий и ответственности перед процессом жизни на Земле. Знаменитая фраза ленинского оппонента Бернштейна "Движение - все, конечная цель - ничто" если и имеет отношение к революции, то лишь к сексуальной. В России же все осложнялось отсутствием качественных контрацептивов, из которых имелся лишь безразмерный кондом подмосковного Баковского завода, вызывавший закономерное неудовольствие у широких масс трахающихся трудящихся. В России все вечно чем-то осложняется, "а кони все скачут и скачут, а избы горят и горят" (Н. Коржавин).
(481) Ну уж это целая, можно сказать, "декадентщина", откуда-то из стиля "модерн" эпохи "девушек нервных". Кончились бои сексуальной революции, и полуголые дети детей ее недавно весь день плясали на берлинских улицах, во время третьего по счету интернационального "love parad'а", чему я, проживавший на бывшей вилле тов. Отто Гротеволя, был свидетелем и очевидцем. [...] И я, прошу понять, совершенно от такого как бы бессмысленного шествия восторга не испытываю - мало ли, как люди с ума сходят. Я о том, что, оказывается, и так может быть - толпа, непременно обладающая внутренней агрессией, агрессию эту выпускает в небеса вместе с дикими выкриками и непристойными, угрожающими телодвижениями. [...] Так что - долой любую войну, в том числе и войну полов. [...] БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ во всех смыслах последнего слова. Каждый делает это, как он хочет, не мешая другим, не конфронтируя с другими, и тогда вас все будут уважать. Я вот, например, исконный гетеросексуал, примерный семьянин, но сильно уважаю лесбиянок, они такие красивые... [...]
(482) Я прочитал - тоже ахнул. Власть даже самым лучшим внушила, что человеческая жизнь - пустяк по сравнению с идеями и химерами, которыми наполнена художественная литература.
(483) Интересное, между прочим, слово. Мало того, что на многих языках звучит примерно одинаково, так еще и означает примерно одно и то же, обладая тремя ступенями смыслов: 1) Мина, чтобы взрывать. 2) "Поза рожи" (по терминологии недооцененного русского гения Н. Лескова, сильно отличающегося своей веселостью, дотошностью, душевностью и "авангардизмом" от других русских классиков). З) Мое, mine, принадлежащее мне, которое не трожь!
Имея в виду все эти три смысла, я собирался написать роман "Мина", посвященный той самой войне между СССР и Финляндией, которая у нас именуется "неизвестной", в Финляндии - "зимней", а для меня, русского из Сибири, является образцом беспримерной великодержавной наглости большевиков, не жалевших ничьих жизней и лишь однажды крепко получивших по морде от маленького храброго народа.
Роман этот мыслился мною как военно-эротический. В нем я хотел описать приключения трех девушек - сибирячки Кати, немки Катарины и финки Катри, оказавшихся по не зависящим ни от кого обстоятельствам, а также под влиянием господствующих в их странах идеологий на театре боевых действий, встретившихся под грохот канонады средь мерзлых лесов, стылых болот и полюбивших друг друга земной и неземной любовью, потому что БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ (см. комментарий 481), а человек - всего лишь раб Божий, и чем раньше он это поймет, тем для него будет лучше. После той ночи они уже больше никогда не увиделись, но - чудо! - каждая из них родила мальчика. Шли годы. Закончилась война, холодная война, "разрядка", "перестройка", "постперестройка", все проходит... И однажды их уже постаревшие дети случайно встречаются в кафе на берегу финского озера, том самом, где висит объявление, что "администрация не несет никакой ответственности за нападение чаек на посетителей" (см. комментарий 373), напиваются, беседуют о жизни и Че Геваре, расстаются, чтобы больше никогда не увидеться и никогда не узнать, кто они и откуда.
Обычно писатели любят врать, что они потеряли рукопись в телефонной будке или ее у них украли на вокзале, а я признаюсь честно - роман этот я заболтал. Уверенный, что я его вот-вот напишу, я рассказывал о нем направо и налево, давал интервью, анонс этого романа два года позорил мое имя на обложке журнала "Знамя".
Романа этого нет и, очевидно, уже никогда не будет. Жизнь уехала вперед вместе со мной, оставив этот роман в "телефонной будке", "на вокзале", рядом с другими канувшими сочинениями других авторов - Венедикта Ерофеева, Эрнеста Хемингуэя, Кольриджа - автора незаконченной поэмы "Кубла-хан". [...]
(484) Потому что тогда люди еще дружили. Нынче это редкость, и я иногда счастлив оттого, что у меня есть друзья.
(485) Пора, наконец, признать со всей суровой прямотой - не любят в России не пьющих водку и другие алкогольные напитки людей (см. комментарий 358). Не любит Россия трезвых и понимать их не желает - печень у них или не печень.