Журналист с досады крякнул и опустил похмельную голову, а когда поднял, то увидел, что вот он - уже стоит на пороге своей собственной персоной сам Иван Иваныч, бывший в то время совсем еще почти мальчиком, неоперившимся юнцом (86).
- Здравствуйте. Вы редактор (87)? - спросил Иван Иваныч, чистенький, мытенький, с лукавыми шоколадными глазками, в лохматой кроличьей шапке, пушистом шарфике (88).
- М-м, - неопределенно промычал Попугасов (89).
- Здравствуйте, я учусь в Технологическом институте (90). Вот... принес к вам на суд...
И стал вынимать из дерматинового (91), с двумя никелированными застежечками портфелика какие-то неопределенные, писанные от руки бумажки.
- Мы авторов по средам принимаем, - сказал журналист.
- Ой! А я не знал (92)! - Иван Иваныч страшно смутился, завертелся, захлопотал собираться и уходить. Бумажонки полетели на пол - тетрадные листики в косую линейку, клеточку... И среди прочих редакционный сотрудник углядел своим цепким репортерским глазом настоящий бумажный рубль (93). Ему стало тошно, и он отвернулся.
- Так что - в среду, в среду! Милости просим, - сказал он.
Но было уже поздно. Потому что Иван Иваныч, оказавшись пареньком талантливым и смышленым не по годам, тотчас засек (94) это его душевное и телесное движение.
И, окончательно раскрасневшись от внезапно прихлынувшей дерзости, мучаясь и страшась неизвестности, он сделал свой первый гениальный ход (95).
- Простите, это ваш рубль? - спросил он.
Василий Александрович вытаращил глаза (96).
- Да какой же это, к шуту, мой рубль, когда он у тебя из портфеля выпал? - злобно сказал он.
- А мне кажется, что этот рубль ваш, - гнул свое Иван Иваныч.
И настолько тонко, тактично продолжал настаивать, что Попугасову ничего иного не оставалось сделать для правильного разрешения спора о неизвестных деньгах, кроме как позволить мальчику слетать на угол за бутылкой "Красного крепкого", пачкой "Шипки" и ливерными пирожками (97).
- Хихи пишешь или зозу? - невнятно произнес газетный работник, ибо рот его был занят в этот момент упомянутой пищей.
- И стихи, и прозу, - смущался Иван Иваныч, не отпивая из любезно налитого стакана. - Правда, стихи, если честно, это, если можно сказать, это уже пройденный этап моего творчества (98). Ужасную чепуху писал... Но что делать? Молод был... В молодости все стихи пишут. Четырнадцать лет было (99)...
- Покажи тогда прозу, - сказал литератор, отдуваясь.
- А можно я прочитаю?
- Длинное?
- Нет, что вы, что вы...
- Ну тогда валяй, - великодушно сказал сытый литератор. Мечтательно закуривая сигаретку и с некоторым даже участием поглядывая куда-то мимо уха взволнованного Ивана Иваныча.
И тут Иван Иваныч звонко и торжественно откашлялся, после чего ломким своим, подрагивающим от необычности момента голоском начал зачитывать короткий рассказ, где был описан поразивший его воображение случай из его якобы собственной жизни. Как якобы он, Иван Иваныч, будучи совсем еще почти мальчиком, неоперившимся юнцом...
А впрочем - зачем пересказывать? У меня по случайному стечению обстоятельств имеется этот опус, и я, рискуя утомить внимание читателя, ставя под угрозу цельность и склад моего небольшого повествования, все же не откажу себе в удовольствии привести его целиком (100).
Иван Иваныч
Бессовестный парень
рассказ
С год назад я работал простым почтальоном в небольшом сибирском колхозе, который славится своими телятами (101). Я развозил почту на двухколесном велосипеде (102).
Стояла ранняя золотая осень. Ветер срывал киноварь листьев, и они печально, как птицы, падали на подопрелую землю. Все время моросил мелкий противный дождь, сырость забивалась под пальто (103) и заставляла зябко вздрагивать тело.
Дорога раскисла, грязь налипала на колеса велосипеда, но нужно было, сцепив зубы, ехать в колхоз, так как я вез почту, а время было позднее, еще с час пути.
Еще с час пути! Сдам важный груз, а сам домой, в тепло. Я живу в хижине (104) один, напьюсь чаю из пузатого блестящего самовара, а потом буду долго-долго читать...
... Зеленоватый свет настольной лампы осветит фигуру парня, почти подростка... (105). В окно ворвется зной батумского дня, загремит бубен, зашумят посетители: рыбаки-греки, матросы (106). Здесь и я, сильный и смелый. Чокаюсь с моряками, слушаю истории, полные выдумки и соленых брызг...
- Пора спать, - как бы говорит мне, ласкаясь, собака, охотничья лайка по имени Рекс (107).
- Сейчас, Рекс. Скоро будем спать, Рекс!
... Голубой (108) Север. Крепкие девушки-рыбачки. Бородачи-охотники. Царство силы, холода, красоты. Листаю дальше.
...Соленый запах Кара-Бугазского мирабилита (109). Непередаваемая красота Средней России (110). О, эти книги! Шесть томов в коричневых переплетах. Каждый опоясывают две полоски: красная и черная. Я обвертывал (111) книги калькой, и полосы все равно были видны, только немного тускло. Я люблю эти цвета. Они не дают успокоиться. "В жизни много дряни", - говорит черная. "Не бойся, победа за нами", - говорит красная. Она немного шире черной (112)... Рекс, Рекс! Старый добрый дружище Рекс! Ведь мы с тобой мужчины (113), правда, Рекс?! И пусть есть большие города, где тоненькие девчонки с осиной талией спешат на свидания к влюбленным, звонко цокая каблучками по асфальту (114), мы с тобой останемся здесь, в этой хижине. Ибо здесь наше место, и здесь наш дом (115)...
Но, не доехав до колхоза километра два, я вдруг заметил какую-то темную фигуру, маячившую на дороге. Вскоре я различил, что на дороге стоит парень в спортивной куртке, кепке и сапогах, махая (116) мне татуированной рукой (117).
Я подъехал к нему. "Слушай, друг, - хрипло сказал мне парень. - Беда вышла!"
Я вопросительно посмотрел на него (118).
"Пошли мы с товарищем на охоту. У него в стволе засел патрон (119). Начал Витька патрон ковырять ручкой ножа, капсюль взорвался, и нож Витьке в спину (120)! - парень перевел дух. - Так я вот что попрошу - будь добр (121), дай мне велосипед доехать до колхозного доктора (122)".
В глазах парня стояло такое волнение, что я никак не мог отказать. Он оставил мне свой городской адрес, я рассказал ему, где живу, и он сказал, что приведет велосипед сразу же (123), как только зайдет к колхозному доктору.
С полчаса месил я ногами жидкую грязь дороги (124). Наконец я сдал почту и направился домой. Но задуманного отдыха не вышло (125). Пить чай уже не хотелось. С тревогой думал я - сумеет ли парень спасти раненого парня?
Не выдержав, я отправился в колхозную лечебницу (126). Дверь мне открыла словоохотливая санитарка тетя Настя, повязанная оренбургским пуховым платком (127). "Ну что? Привезли раненого охотника?" - спросил я. - "Что ты, милок, - певуче сказала она (128). - У нас, почитай (129), со вчерашнего дня вся больница пустая и никаких больных нету (130), окромя (131) конюхова мальчишки (132), аппендицит у него. А что? Разве что случилось?" - тревожно спросила она, и ее простое русское лицо (133) затуманилось неподдельным материнским волнением.
"Нет, нет", - машинально ответил я и, попрощавшись, ушел. Долго сидел я на крыльце и думал - каким же нужно быть моральным уродом (134) и подлецом, чтобы мошенничать, играя на лучших светлых человеческих (135) чувствах!
Где же тот парень (136)? Может, осталась в нем хоть капля совести, и, прочитав этот рассказ, он придет ко мне (137)?
- Все! Конец! - сказал Иван Иваныч и смахнул со лба капельки мелкого пота.
- Ну и что - не пришел? - осведомился Попугасов после довольно длительного молчания.
- Кто? - якобы не понял Иван Иванович.
- Бессовестный парень в спортивной куртке.
- Так ведь рассказ-то вы еще не напечатали, как он придет? - открыто (138) засмеялся Иван Иваныч. - И потом - это же литература, вы должны понимать (139).
- Понимаю. Я все понимаю (140), - раздумывая, сказал Попугасов. - Бред, конечно. Ты, видать, и в деревне-то никогда не был.
- Был! - заупрямился Иван Иваныч. - Почему не был? Нас в прошлом году на уборочную в Маклаково (141) возили.
- Бред, конечно, все эти патроны, ножи... Бред (142). - Попугасов барабанил по столу озабоченными пальцами. На Ивана Иваныча было жалко смотреть.