Ваня Кулагин стучал в ее дверь и кричал: «Большевики, коммунисты, душу мою сгубили!» На третий такой приступ дверь открывалась, появлялась стройная, сухая и разгневанная старуха Крышталович и говорила учительским голосом, в котором не было ни страха, ни возмущения, ни гнева: «Иван Иванович, как вам не стыдно, вы же член партии». На что Ваня, из кармана достав смятый картуз, напяливал его себе на голову, делал дурацкое лицо, неприлично пыркал губами и говорил: «А Ленин тоже кепочку носил!» – и пыркал еще раз. Старуха Крышталович затворяла дверь, и слышно было, как она шагает от двери то ли к столу, то ли к окну. Кажется, она даже дома не ходила в тапочках, а носила такие вот социал-демократические курсисточные ботиночки на шнурках. Этот концерт, точнее говоря, эта реприза повторялась примерно раз в полгода. Во всяком случае, я видел это не один раз. Вообще же Ваня Кулагин, несмотря на битую контру и погубленную душу, был очень добрый человек и однажды угостил меня калмыцким чаем с маслом. Я съел несколько ложечек из вежливости.
Стенка в стенку с Кулагиным жили Черногоровы. Юра, Галя и Алёнка. Внимание, та самая Алёнка из «Денискиных рассказов»! Юра был художник. А следующая комната была наша, где мы теперь жили с мамой и папой. Беда была в том, что комната Черногоровых и наша комната по какому-то старинному плану были смежными, то есть каждая выходила в коридор, но внутри они соединялись большой двустворчатой дверью. Конечно, дверь была плотно заперта, забита гвоздями, выкрашена белой краской в несколько слоев, так что даже случайно никогда не могла раскрыться. Но зато слышимость была абсолютной. У Черногоровых часто собирались гости. Они веселились, шумели, хохотали, а потом начинали петь. И чаще всего пели тогдашний шлягер «Ландыши». «Ландыши, ландыши, светлого мая привет». «Ландышее, ландышее», – как пели женщины за столом. Так что в Денискином рассказе «…и чего не люблю» эта песня упомянута не случайно. Литература, так сказать, и жизнь.
Юра и Галя то и дело ссорились. Юра был все время недоволен. Он часто кричал на Галю. Помню обрывки фраз. «Да, это я, я Юра, а ты что удивляешься?» Загадка. И вдруг – «Я мог бы работать. Я мог бы развивать свой талант. А вот теперь…» Что он имел в виду? Чем ему мешала Галя? Веселая, худенькая, довольно красивая… Она была, как тогда говорили, служащей. Работала в одном из бесчисленных министерств, главков или трестов, которые занимали почти все первые этажи московских зданий. Куда ни глянь, Главмосстроймеханизация № 18 – а значит, есть как минимум еще семнадцать штук. В общем, Ремстройснабсбыт. Я это вспомнил потому, что Галя была жутко недовольна унификацией цен на троллейбус – ну, и на весь городской транспорт тоже. Раньше в московском троллейбусе билетик стоил от 10 копеек (это я про «старые» деньги говорю) и чуть ли не до рубля – в зависимости от количества остановок. А потом раз – и всё по 40. В трамвае по 30, зато в автобусе по 50. «Вот назло пешком ходить буду, – кричала Галя на кухне. – Мне ж теперь в один конец в четыре раза больше платить надо!» И еще Галя была дико возмущена денежной реформой 1961 года. Не одна она, честно говоря. Только за счет округления цен вверх (то, что стоило 25 копеек старыми, стало стоить 3 копейки новыми), как с пугающей откровенностью признавался товарищ Косыгин, казна получила десятки миллиардов рублей, причем новых.
Но Галя была возмущена, скорее, внешней стороной вопроса. «Раньше, – кричала она, – у меня был оклад 250 рублей, а теперь дадут 25, и умывайся!» (Это «и умывайся!» я хорошо запомнил. И сам стал так говорить.) То есть она, как и половина советского народа, была убеждена, что зарплату срезали в десять раз. Во всяком случае, был такой анекдот: автобус перевернулся, двадцать человек погибло. Ух ты, это же двести по-старому.