Двумя экипажами они с Жюлем Бастьен-Лепажем ездят греться на осеннем солнышке в Булонский лес. Им подносят горячий шоколад, суют грелки под ноги. Они полулежат рядом, укрытые пледами. Она берет его руку, прижимается к ладони щекой, он гладит ее по волосам. На обратном пути часто садятся в один экипаж. Болтают.
— Вы должны считать себя счастливой, — говорит он.
— Почему?
— Ни одна женщина не имела такого успеха, да еще в такое короткое время.
Она отмахивается — успех, разве это успех!
— Вас знают. Так и говорят: m-lle Башкирцева — и все знают вас. Настоящий успех! Да ведь вот — этого мало: подавай вам два Салона в год. Достигнуть, достигнуть, как можно скорее… Впрочем, это естественно — при таком честолюбии. Я сам прошел через это…
Через некоторое время он добавляет:
— Нас видят в одном экипаже. Славу Богу, я болен, а то бы сказали, что я пишу за вас картины.
— Уже говорили! — добавляет его брат, который не расстается с ним ни на минуту и сопровождает его повсюду.
— Но не в печати, по крайней мере…
— Это еще не доставало!
Что еще она записывает в дневник после последней поездки в Булонский лес, мы никогда не узнаем, несколько страниц из дневника вырваны, о чем она поведала перед смертью, пока еще могла писать, в чем призналась, навсегда останется для нас тайной.
Бастьен-Лепажу становится день ото дня — все хуже. Он уходит от них и очень страдает. Она не понимает, любит ли его, скорее просто сочувствует, как такая же обреченная. Но боль своя притупляет и сочувствие к чужой боли, она вдруг понимает, что он умирает, а ей все равно. Все кончено.
«Все кончено. В 1885 году меня похоронят». (Запись от 1 октября 1884 года.)
На самом деле жить ей осталось жить всего месяц.
У нее все время лихорадка. Истощающие ежедневные лихорадки. Слабость. Она уже не может выходить, не может работать. Она сидит в зале, то в кресле, то на диване. Дина читает ей романы.
Эмиль Бастьен-Лепаж на руках приносит в их гостиную брата Жюля. Тот сидит в кресле напротив нее: она укутана массой кружев, плюша. Все белое, только разных оттенков.
У Бастьен-Лепажа глаза расширяются от удовольствия.
— О, если бы я мог писать!
Потом ему становится дурно. Мария не может помочь, она не в силах встать. Заботится о нем Дина и она часто видит, как Дина гладит волосы Жюля.
20 октября 1884 года она в последний раз делает запись в своем дневнике о Жюле:
«Какое несчастье! А ведь сколько консьержек чувствуют себя прекрасно! Эмиль — превосходный брат…»
Наша прогрессивная переводчица не может естественно перевести дословно слова Башкирцевой, политкорректность, как мы видим, началась не сегодня; такое отношение к рабочему люду не красит Башкирцеву и его надо подкорректировать. Даже перед лицом смерти идут социально-политические игры:
«Один раз в кресле ему сделалось дурно… А разные бездельники преспокойно здравствуют… Эмиль — превосходный брат. Он сносит и втаскивает Жюля на своих плечах на их третий этаж. Дина оказывает мне такую же преданность. Вот уже два дня, как постель моя в большой гостиной, но она разгорожена ширмами, табуретами, роялем, так что совсем незаметно… Мне слишком трудно подниматься по лестнице…»
Это конец. Последняя запись дневника: «Мне трудно подниматься по лестнице». Лестница не в подъезде, а внутри квартиры: ее комната и мастерская находились во втором этаже.
Начинаются кровотечения. Но когда становится полегче, она еще пытается лепить. Напрасно, ничего не получается, нет сил. Слезы почти безостановочно катятся по ее щекам. Она плачет о том, что ничего не успела.
За пять дней до смерти она вспоминает о Мопассане. Просит принести его книги. Не зря она думает о нем, вероятно, мысль о нем — это часть тех планов, что не свершились.
Еще она просит принести книги д’Оревильи, того самого, что написал о Джордже Браммелле и о дендизме. Что именно из его повестей она захотела перечитать: «Прекрасную любовь Дон-Жуана», «Обед безбожников» или «Месть женщины»? Во всяком случае, и Мопассан, и денди д’Оревильи — фигуры знаковые, с последним начиналась череда влюбленностей, мы вспоминали этого писателя и денди в связи с именем герцога Гамильтона, с первым, Ги де Мопассаном, эта эпоха закончилась. Жюль Бастьен-Лепаж как бы не в счет, он свой, он почти уже умер, с ним не надо прощаться, с ним скорая встреча на небесах.
Говорят, что за два дня до кончины к ней вернулся ангельский голос и она что-то смогла пропеть.