Она даже обрадовалась, когда поняла, что машину придется продать – так посоветовал адвокат, да и никакого другого источника денег, затребованных им за оправдательный приговор, у Анна не было. На ее счастье, покупатель на «Тойоту» нашелся уже через неделю, и снова не без помощи адвоката. Она искренне радовалась – как деньгам, которые она держала в руках не более часа, перед тем как отдать их адвокату, так и тому, что с ее сердца свалился камень, давивший каждый раз, как только Виктор поворачивал ключ в замке зажигания. Даже когда мужа посадили – с правом обжалования, но на семь лет, – у Анны все равно начинало колотиться надеждой сердце, стоило ей увидеть на экране телефона номер адвоката Флеймана. Ей и в голову не приходило винить его, она стала задумываться о своей вине.
Угасание его желания – не было ли этой расплатой за ее прежний огонь? Да и потух ли он насовсем, тот огонь, о котором Анна только и могла думать, еще до свадьбы представляя себе будущее их семейной жизни? Теперь она и не вспоминала о чувствах. Ее лоб покрывался испариной, а внутри пробегал холодок, стоило ей представить себя в его шкуре, попытаться испытать, что думает он о ней там, в камере на восьмерых, видя ее в знакомой квартире – одинокую, кипящую внутри женщину.
Даже в отсутствии детей Анна теперь была склонна винить своего дьявола, впервые заговорившего с ней в двенадцать лет. Она хорошо помнила тот день и те пахнущие нарциссами клумбы центрального парка, где ее впервые посадили не лошадь, сильного каурого жеребца с так поразившей ее своей пышностью гривой. Падать с лошади она начала в самый неподходящий момент, когда пыталась выковырять из глаза залетевшую мошку и, кто знает, не влетела ли другая мошка в глаз лошади, из-за чего та и встала на дыбы, сбрасывая с себя отпустившую вожжи двенадцатилетнюю Анечку. Ее успели подхватить – чьи-то крепкие мужские руки, чьи-то, но не отцовские, держали ее, выпавшую из седла, прижимали ее попкой к телу лошади, к ее горячему, пульсирующему боку и первое, что Аня увидела, оказавшись босоножками на земле, был он. Ярко-красный бутон между задних ног лошади, он проклевывался из мохнатого отростка, похожего на одетые в мех ручки на велосипеде дяди Коли, вечно одетого в майку соседа. Велосипед он часто оставлял у подъезда, приковывал его цепью к чистилке для обуви, и это охранительное священнодействие магически действовало на Аню: ей страшно хотелось потрогать эти мохнатые наконечники на руле, но она позволяла себе лишь садить на лавочку и не сводить с них глаз – до самого вечера, когда дядя Коля, пошатываясь и воняя прокисшим виноградом, не выходил из подъезда, чтобы загнать велосипед в сарай.
Ее рано стали притягивать бутоны, у нее кружилась голова при виде мохнатости, наползающей на шею из-под воротника. Такие мужчины могли с ней даже не заговаривать, Анна и так бы пошла за ними на край света. Виктору Дьякону было суждено стать для нее идеальным мужчиной: при их знакомстве он был в футболке с вырезом на груди, а на первом же свидании подарил розу, ярко-алую, в плотном продолговатом бутоне.
Их первые месяцы вместе были временем безумия, от которого Анна очнулась, как от паров нашатыря, выслушав приговор доктора: только новое обследование и только в хорошей клинике. Клинику доктор выбрал сам и даже поехал вместе с Анной и Виктором в Киев, куда им пришлось ездить еще дважды и где, кроме уймы дорогих анализов и не менее дорогостоящих консультаций, их ждал еще один вердикт: только искуственное оплодотворение. В противном случае им грозила бездетная старость.
На процедуру денег уже не осталось, и Виктор попросил паузу. Года в два, не больше, уточнил он, будто с годами Анна будет лишь расцветать, наливаясь природным нектаром. Тогда же она узнала подробности о планах супруга.
– Это будет собственный бизнес, – сказал он. – Шелкография. Элитный бизнес будущего.
Анна мало что понимала в полиграфии, а от работы мужа на Кишиневском полиграфкомбинате ей доставались пахнущией краской вещи и головная боль из-за его скромной зарплаты. Про шелкографию Виктор говорил и раньше: кажется, это такой ручной метод печати, который теперь легко заменяли высокие печатные технологии.
– Понимаешь, – решил он объяснить жене изменения собственного мнения, – шелкография – это как виниловые пластинки. Помнишь, как все радовались, когда вместо них стали клепать компакт-диски? – Анна пожала плечами. – Нет, правда же. Виниловый диск легко повредить. Одна царапина – и все, иголка скачет по пластинке. Виниловый диск огромен, неудобен. Я знал человека, который в магазин «Мелодия» ходил с дипломатом – идеальным, кстати, футляром для безопасной траспортировки винила. А сейчас что? Уже и компакт-диски не нужны, все есть в интернете. И что же? Винил опять в моде, да еще в какой! Фанаты чистого звука в восторге: оказывается, ни на одном носителе нет такого естественного и органичного звучания. Попробуй купить виниловый диск – знаешь, каких денег он стоят? Знаешь, зачем «звезды» снова стали выпускать альбомы на виниле? – Анна снова пожала плечами, теперь с улыбкой. – Не потому, что хотят потрафить особо фанатичным ценителям, точнее – не только потому. От пятидесяти евро – вот сколько сегодня стоит виниловая пластинка. При Союзе стоила два рубля пятьдесят копеек в обычном конверте и три рубля – в ламинированном. Ну да, и до пяти рублей – это если исполнитель – иностранец, вроде Бони Эм или Джанни Моранди. С шелкографией происходит та же история.