Во сне я слышу взрывы. «Что там такое?» — с трудом прихожу я в себя, отдергивая занавеску. Раздаются еще три-четыре глухих, отдающихся эхом разрыва.
Кто-то сидит за столом. Он поворачивает лицо в мою сторону. Я моргаю глазами и узнаю Клейншмидта — помощника дизелиста.
— Они кого-то там гоняют!
— Гребаные сволочи!
— Это не по наши души — уже полчаса, как идет этот концерт.
— Который сейчас час?
— 11.30.
— Не может быть! Что ты сказал?
— 11.30 — как раз сейчас.
Крутнув правой рукой, Клейншмидт поднимает ее так, что я могу разглядеть циферблат его часов.
Только тогда я вспоминаю, что у меня снова есть собственные часы.
Преследуют кого-то! Но наверху должен быть дневной свет. 11.30 — это ведь до полудня. Я не могу больше полагаться на свое чувство времени. Я ничего не понимаю. Ведь, конечно же, никто не рискнет прорываться днем?
Еще целая серия взрывов.
— Может быть, бросают бомбы в воспитательных целях, чтобы попугать, — говорю я Клейншмидту. — Был бы им очень признателен, если бы они прекратили — чертовски действует на нервы!
Я поднимаюсь, переваливаюсь через ограждение и направляюсь на пост управления, чтобы выяснить, что происходит.
Помощник на посту управления взял на себя работу по подсчету глубинных бомб, ибо штурман спит.
— Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать восемь.
Два последних взрыва раздаются одновременно.
Первый вахтенный офицер тоже здесь. Он внимательно прислушивается, сидя на рундуке с картами. На нем одет мундирчик, достойный цирковой обезьянки. Где он только смог найти такой? Вовсе не тот, который мы привыкли видеть на нем. На его лице еще топорщится щетина бороды. Подсветка «карточного» стола лишила его глаз, создав впечатление, что на их месте находятся лишь глубокие, темные провалы — череп мертвеца, да и только. Чтобы довершить образ, ему осталось лишь оскалить зубы.
— Сорок, сорок два, сорок четыре — вот так!
— Как далеко?
— Совсем неблизко, — отвечает помощник по посту управления.
— По меньшей мере, миль пятнадцать, — говорит первый вахтенный.
— Большое спасибо!
Отсутствие командира на центральном посту внушает мне чувство беспокойства. А шеф? Он в машинном отсеке? Или же заснул наконец? Оба оператора глубинных рулей неподвижно сидят перед своими кнопками управления. Безразличные ко всему, словно уже давно дремлют.
Единым слитным каскадом докатывается целая серия взрывов.
— Неблизко! — слышу я сзади себя ворчание командира. На нем одеты лишь рубашка и брюки. Его лицо скривилось гримасой неодобрения профессионала. За его плечами я вижу штурмана. А вот появляется и шеф.
— Черт! — бормочет шеф между каждым разрывом. — Черт, черт, черт! — словно упрямящийся ребенок.
Может быть, они обрабатывают оставленный нами след в виде растекшегося масляного пятно? Вряд ли их бомбы предназначены другой лодке. Как ни крути, день сейчас наверху в самом разгаре.
— Приближаются, — замечает штурман.
Этого будет для нас достаточно! Мотор нашего рулевого механизма сильно шумит, слишком сильно. Вообще все на этой лодке издает слишком много шума.
Старик взмахом руки отвергает подобное предположение:
— Ерунда!
В этот самый момент грохот внезапно стихает. Можно подумать, он прекратился по мановению Старика.
— Вероятно, сбрасывают неизрасходованные бомбы! — язвительно добавляет он. — Им надо избавиться от лишнего груза! Вот они и мусорят ими.
Промолвив это, он снова уходит.
Я взглянул на карту. Поразительно — штурман заделал пробел в нашем курсе. Это нисколько не удивило бы меня, если бы координаты корабля по состоянию на 06.00 были бы получены на основании астрономических наблюдений. Насколько я знаю, он бросил на небо всего несколько беглых взглядов, прежде чем покинуть мостик.
Если судить по карте, все выглядит как нельзя более просто. Но, несомненно, перед этим мы проделали более сложные маневры: а на бумаге мы просто легли на обратный курс. По прибору Папенберга я вижу, что мы находимся на глубине двадцать метров.
Херманн несет вахту на посту акустика. Он удостаивает меня слепым, совиным взглядом. Я едва не сказал «Доброе утро!» его отрешенному лицу. Но время уже перевалило за полдень. И я не имею права отвлекать его. Он должен прислушиваться к звукам одновременно со всех сторон. Его пара наушников должна заменить собой четыре бинокля, две его барабанные перепонки — восемь глаз.
Как сказал помощник по посту управления? «Ковылять домой на костылях — не совсем по мне». Отступление от Березины [126] на костылях. И Господь наслал на них врагов, и конницу, и колесницы. Вера, надежда и милосердие составляют святую троицу. Но величайшая из них — надежда.
Командир задернул свою занавеску. Я на цыпочках крадусь мимо.
В кают-компании крепко спит второй вахтенный офицер. Но шефа нет на своей койке. Если до сих пор он ни разу не прилег вздремнуть, то он должен был превратиться во вполне готового кандидата в пациенты психиатрической лечебницы. Двенадцать часов назад он был практически покойником. И это как раз в то время, когда его жена должна рожать. Ситуация просто замечательная: его жена находится в клинике во Фленсбурге, а шеф — в Атлантическом океане, окруженный грудой исковерканных механизмов, на глубине двадцати метров и на грани помешательства.
Я опять готов рухнуть замертво от изнеможения. Не имея сил дотащить себя до помещения унтер-офицеров, я в полубессознательном состоянии валюсь в угол койки шефа.
Меня будит стюард. По всей видимости, ему это удалось не сразу. Я сознавал, что кто-то трясет меня, но раз за разом позволял себе уплывать назад, в беспамятство. Его рот нависает над моим лицом:
— Пять минут до полуночи, господин лейтенант!
Я как можно плотнее сжимаю веки, затем рывком размыкаю их.
— Что?
— Пять минут до полуночи, господин лейтенант!
126
Во время бегства из России французской армии под командованием Наполеона необходимо было с боем переправиться через реку Березина, что им и удалось с трудом сделать.