«К тому же почти у всех нас сдали нервы», — добавляю я про себя. У всех, кроме штурмана, который один оказался прав. Всегда рассудительный, всегда хладнокровный, никогда не суетящийся. Он не поддался влиянию Старика, когда разошелся с ним во мнениях.
Примирительное бурчание трубки Старика выводит меня из задумчивости.
— Все шло к тому, что разразилось бы дерьмо несусветное! — вырывается у меня. — И мы оказались в самой его гуще…
— Нет, мы там не оказались бы, — резко обрывает меня Старик.
Я не могу понять, к чему он клонит. Так что я жду. Очевидно, прозвучит что-то еще. Но пауза затягивается, и в итоге я не выдерживаю:
— Я не понимаю.
— Неужели? Ведь все абсолютно ясно: нам попросту пришлось бы хорошенько прибрать за собой. Типичный случай…
Он замолкает, потом продолжает, понизив голос:
— Никто не должен был остаться в живых!
О чем это он?
— Сложилась бы самая типичная ситуация, которую никогда не найти ни в каких приказах и уставах. В подобных случаях поступают по своему усмотрению. Единственное, что говорит флотское командование — это что у тебя есть полная свобода действия. Что ты должен сам принять решение.
Холодная трубка в его правой руке описывает круги в воздухе. Он с трудом подбирает слова:
— Они не использовали свой радиопередатчик. Конечно, они знают, что мы всегда можем проследить за этим — полагают, что у нас все в норме. Предположим, что гироскоп торпеды оказался в порядке, и она поразила цель. Значит, лайнер «наскочил на мину» и затонул так быстро, что не успел передать в эфир сигнал бедствия. В любом случае, немецкая подлодка не может допустить, чтобы ее видели рядом, словно она может иметь какое-то отношение к случившемуся. В подобной ситуации есть лишь один выход. Приходится убирать за собой, хочется нам этого или нет! И полумерами тут не обойтись, — он делает тяжелый шаг по направлению к носовому люку.
Я начинаю понимать истинный, ужасный смысл употребленного им расхожего выражения и вздрагиваю. Передо мной сразу же предстает картина: спасательные шлюпки, изрешеченные пулеметным огнем, воздетые руки, молящие о пощаде, покрасневшие от потоков крови волны, лица, искаженные непередаваемым ужасом. Я вспоминаю обрывки доходивших до меня историй, от которых кровь стыла в жилах. Что-то, о чем вполголоса рассказывалось в баре «Ройаль». Только мертвые не могут ничего поведать. Почему это случилось с ними? Почему не мы на их месте? Ведь они могли бы точно так же поступить и с нами.
Мои зубы начинают выбивать неудержимую дробь. Что будет потом? Что еще должно произойти, прежде чем с нами будет наконец-то покончено? Где-то глубоко внутри меня рождается и пытается вырваться наружу прерывистый всхлип. Я сжимаю кулаки и стискиваю изо всех сил зубы в попытке загнать его обратно, пока вся нижняя часть моего лица не превращается от напряжения в сплошной сгусток боли. И в этот самый момент появляется шеф.
— Ну — ну, что случилось на этот раз? — участливо спрашивает он.
— Ничего, — нахожу в себе силы ответить я. — Ничего — все в полном порядке!
Он протягивает мне стакан яблочного сока. Я ухватываюсь за него обеими руками, делаю огромный глоток, а затем говорю:
— Пойду прилягу — я хочу просто немного полежать.
В носовом отсеке едва не избили Дафте, когда он заявил:
— Бискайский залив — будем надеяться, что мы сможем удачно проскочить его!
Сейчас не самое лучшее время, чтобы искушать судьбу или поворачивать стол, на котором выстроен наш карточный домик. Кто знает, что еще может накрыться в нашем потрепанном суденышке? Старик неспроста проложил наш курс так близко от берега. Команда «Приготовить спасательное снаряжение!» по-прежнему незримо витает в воздухе.
Больше всего мы опасаемся вражеских самолетов. Стоит одному из них засечь нас — и нам конец. Все знают это. О срочном погружении не может быть и речи. Теперь все иначе: мы молимся о плохой погоде — но в меру плохой. Упаси нас, Боже, от урагана!
Завтра все будет намного хуже. В том месте берег уйдет в сторону, и начнется путешествие через Бискайский залив. Как мы сможем пройти этот отрезок пути так, чтобы нас не заметили с воздуха? Бискайский залив находится под самым пристальным наблюдением. А если Старик был прав? Что, если британские военно-воздушные силы оснащены теперь каким-то новым оборудованием, которое делает нас видимыми даже самой темной ночью?
Все-таки интересно, какой сегодня день? Просто «сегодня», все остальные названия утратили свой смысл. Когда мы скользим под водой — день. Когда мы поднимаемся на поверхность и идем на дизелях — ночь. Сейчас десять часов, и мы находимся под водой. Стало быть, десять часов утра.
Но какой же сегодня день недели? Мой мозг усиленно старается вычислить это. Я чувствую себя, словно в бреду. Наконец в голове складывается слово: календарь. Любопытно, какой день недели он показывает сегодня? Мне никак не удается устроиться на этом проклятом рундуке, на котором я сижу, — значит, мне стоит отправиться в кают-компанию. Ведь там еще висит и календарь.
Мои ноги так и норовят подкоситься. Такое ощущение, словно идешь на ходулях. Нельзя останавливаться! Надо собраться с силами.
Акустик, как всегда, отрешенно смотрит куда-то в пустоту. Он похож на рыбу, смотрящую сквозь стекло аквариума.
Добравшись до кают-компании, я, чтобы не упасть, опираюсь левой рукой на стол. Так стоять намного удобнее.
И какой же день показывает нам календарь? Девятое декабря? Мы полностью отстали от времени. К черту девятое декабря! Я сохраню этот листок для своего дневника. Достопамятная дата. Что-то вроде дня взятия Бастилии! Запись барографа и листок отрывного календаря: памятные сувениры, которые воскрешают воспоминания, да к тому же, когда возбуждение прошло, упавшие в цене. Одиннадцатое декабря. Долой и его. Тринадцатое было Днем Взрыва. Сбережем и его. Девятнадцатое декабря. Тогда мы лежали на дне. Двадцатого — то же самое. И двадцать первого, и двадцать второго. Все эти дни! А вот и двадцать третье. Это сегодня. И значит, сегодня — четверг.