Помощник по посту управления рисует победные вымпелы. Он уже докончил один, с надписью восемь тысяч: этот обозначает первое крупное судно в конвое.
Первый вахтенный, сидя рядом с шефом в кают-компании, занимается бумажной работой: наряды на верфь, подсчет израсходованного топлива, отчет о выпущенных торпедах. Я нисколько не удивлюсь, если он опять примется стучать на пишущей машинке.
Почти ежечасно я украдкой заглядываю в карту, и каждый раз меня подмывает взять карандаш и украдкой продлить линию, тянущуюся к Ла-Рошели.
Каждая оставленная позади миля ощутимо снимает напряжение и страх.
Сквозь полуоткрытый в носовой отсек люк долетают обрывки разговора. Похоже, настроение у людей снова поднимается. Я слышу даже, как в соседнем кубрике кто-то интересуется, кем будут оформляться увольнительные. В это трудно поверить: у нас впереди еще целая ночь, еще очень далеко до того момента, когда мы наконец сможем расслабиться в безопасности, а кто-то уже волнуется о своем увольнении.
Отныне ничто из услышанного в носовом отсеке не удивит меня:
— Интересно, какие у них там в Ла-Рошели бордели?
Похоже, что помощнику электромоториста Пилигриму однажды довелось побывать там.
— Откуда мне знать? — это все, что он может ответить.
— Черт! Тебя нельзя ни о чем серьезном спросить!
Слава тебе, Господи, — рождественского настроения нет и в помине.
Около часа ночи я выбираюсь на мостик.
— До места встречи с эскортом примерно два с половиной часа, — докладывает Старику штурман.
Место встречи с эскортом? Неужели нам осталось так недалеко?
— Что означает — мы прибудем туда вовремя, спозаранку, — говорит Старик. — Мы заляжем там и посмотрим, что движется вокруг.
— Jawohl, господин каплей, — единственное, что остается ответить штурман.
— Ну? — Старик поворачивается ко мне. — Я полагаю, торопиться совсем ни к чему — или мы начинаем нервничать?
Я лишь вздыхаю в ответ. Что я должен сказать?
Ночной воздух прохладен, как шелк. Я выдумываю, или действительно пахнет землей — этот тонкий запах влажной листвы?
Наверно, вскоре мы увидим береговые огни. Хотя если хорошенько подумать, то нет! Все-таки Ла-Рошель — это не Лиссабон. Здесь действует затемнение. Вдоль всего побережья Франции уже давно погашены все маяки.
— Можно еще часок поспать?
— Вполне, это не повредит…
Я прошу штурмана разбудить меня, когда он освободится от вахты, и спускаюсь вниз следом за Стариком.
— Море — около двух баллов, ветра почти нет, — сообщает штурман, пока будит меня, тряся за рукав.
Я снова оказываюсь на мостике раньше командира.
Сощурившись, я гляжу вперед. Горизонт чист, и на востоке уже светает. Первый вахтенный стоит впереди по левому борту:
— Командиру: рассвет начинается!
Командир поднимается на мостик и молча осматривает все вокруг.
— Похоже, еще немного времени все будет в порядке, — наконец говорит он. Но вскоре я понимаю, насколько ему тревожно. Снова и снова он поднимает голову, чтобы с беспокойством взглянуть на небо. Над восточным горизонтом протянулась бледно-желтая полоска. Сумрак быстро пропадает. По прошествии еще десяти минут он произносит:
— Мы уже почти пришли на место.
Море спокойное. Можно представить, что мы идем по поверхности пруда. Работает эхолот. Снизу постоянно докладывают:
— Тридцать метров, двадцать семь метров…
Показания доходят до двадцати и на этом останавливаются.
— Превосходно, — говорит Старик. — Как раз то, что нам надо. Хорошо, штурман, пока достаточно! Мы пока спрячемся. С каждой минутой становится все светлее.
— Приготовиться к погружению!
Еще раз осматриваем темное, отливающее шелком море, затем мы медленно спускаемся вниз, оттягивая время.
— Шеф, постарайтесь уложить нас на грунт как можно легче и нежнее. Здесь это не должно составить особого труда.
Стук, раздавшийся при касании лодкой дна, был не громче звука, слышимого, когда шасси самолета касается посадочной полосы.
— Хорошо, — говорит Старик. — А теперь мы вверимся в руки Божии!
— И его доброй жены, милой очаровательной дамы с белоснежными волосами… — это уже шеф. Кажется, у него снова прорезался голос.
— Tiens, tiens! [139] — похоже, Старик думает, что он уже вернулся во Францию. Надо спросить у штурмана: лежим ли мы на мягком песке французского шельфа, или же мы залегли в международных водах.
Уже некоторое время я подсознательно ощущаю какие-то странные стучащие и скрежещущие звуки. Потом раздается глухой удар, словно кто-то ударяет кулаком по деревянной двери, немедленно вслед за первым ударом следуют второй и третий. Они эхом разносятся по лодке, причем последний удар заглушается пронзительным свистом, звучащим до тех пор, пока не раздаются новые толчки.
— Подумать только, — говорит Старик. — а здесь, оказывается, вполне приличное течение.
— И дно не совсем такое, какое должно было бы быть, — вставляет шеф.
Значит, причиной ударов являются скалы. Мы не лежим неподвижно на месте: нас тащит по грунту.
— Шеф, залить цистерны.
— Jawohl, господин каплей!
Я слышу, как вода заполняет наши дифферентные емкости: мы становимся на якорь.
— Хорошо, теперь будем надеяться, что мы лежим как надо!
В лодке тихо. Слышится лишь капель конденсата. Освободившаяся вахта уже давно растянулась на своих койках. Как только рассветет по-настоящему, Старик поднимет нас на перископную глубину — пятнадцать метров. Он не говорит нам, что будет делать после этого. Подходить к берегу без тральщика и эскорта — это непростое дело. Невыполнимое днем и необычайно опасное ночью.
Едва я приподнял правую ногу, чтобы переступить через кормовой люк, как раздается еще один удар.
— Тысяча чертей, — бормочет Старик, — Мы наверняка лежим не параллельно течению. Надо попытаться повернуть ее.
Краем уха я слышу, как началась продувка. Потом еще один удар, прокатившийся по всей лодке. Потом звучит команда запустить моторы, а затем — рули глубины.