Внезапно мне припомнились яркие объявления в бесплатных газетах, один сюжет, что показывали по телевизору, и тут же осенила догадка.
— Вы торгуете пропиской!
— Я торгую жилплощадью, — строго поправил меня Цыцкис. — Это не одно и то же, — и, скорчив необыкновенно жалостливое лицо, сообщил: — Да и то ради искусства. Я ведь поэт. Возможно, один из последних. Увы, ураган московского мещанства вскоре сметет последние ростки культуры в нашем городе. Кстати, как вы относитесь к Москве?
Он поджал губы и пристально на нас уставился. Я поняла, что надо соврать, дабы разговор продолжался в благожелательном тоне. Но простодушная Мария Гавриловна нюансов не разумеет.
— Я Москву люблю, — мечтательно вздохнула она. — Там все такое белое, широкое, блестит! Прямо смотришь, и душа радуется. Люди все говорят громко, коротко и по делу. Не то что…
Тут мне пришлось наступить Маше на ногу. Вместо рокового «вы» она ойкнула и толкнула меня:
— Вера, ты чего? Смотри, куда ступаешь! Чего мнешься? В туалет тебе, что ли, надо?
— Нет, спасибо, — пискнула я, глядя на смертельно оскорбленного в лучших патриотических чувствах Цыцкиса. Мне лично кажется, что различия между Питером и Москвой склонны преувеличивать и каждый город по-своему хорош, но у поэта, очевидно, иное мнение. — Может, вы нам что-нибудь прочтете? Так давно не видела живого поэта!
И восторженно всплеснула руками. Цыцкис капризно наклонил голову и протянул, с сомнением глядя на Машу:
— Ну не знаю… Вряд ли вы будете в состоянии оценить… Хотя, если рассматривать это как культурную прививку, почему бы нет? Возможно, мне удастся немного очистить ваше сознание от пошлости. Входите.
И широким движением распахнул перед нами дверь.
— Внутри я до сих пор ощущаю себя юным эллином, случайно заброшенным в этот жалкий отрезок человеческой истории, — печально сообщил нам Арнис Борисович, роясь в допотопном секретере.
Мой взгляд невольно скользнул по чахлой фигуре Цыцкиса.
— У вас могучее воображение, — пробурчала Маша, которой, видимо, пришли те же мысли.
— Как у всех поэтов, у всех певцов красоты, — скромно согласился с ней Арнис Борисович.
Ожидая, пока хозяин найдет свои вирши в недрах бюро, Мария Гавриловна озиралась по сторонам. И, видимо, для поддержания беседы, задала очередной убийственный вопрос:
— Вы печатаете свои стихи на деньги от продажи прописки?
Цыцкис метнул глазами молнии.
— Я?! Слава богу, нет. Вижу, вы люди девственные, — нахмурился он.
Маша, поперхнувшись, заметила:
— Вообще-то у меня взрослая дочь…
— Девственные в культурном плане, я имел в виду, — строго одернул ее Арнис Борисович. — Хотя… — он чуть скривил губу, скользнув взглядом по нашим лицам. — Не удивился бы, — и сально ухмыльнулся. — Ну да Бог с ним. Садитесь. Так и быть, прочту лекцию: кто есть кто в современной поэзии.
— Что вы! Мы не можем потратить… то есть отнять у вас столько времени! — запротестовала я. В памяти сразу всплыл кошмар третьего курса библиотечного факультета. — Может, вы лучше посоветуете какую-нибудь литературу? Нам так неловко отнимать у вас время! И потом, Светлана Рябикова…
— На культуру времени не жалко! — топнул ногой Цыцкис. — Садитесь!
Пришлось сесть.
Лекция немного напоминала «говорильное шоу», что ведет наш министр культуры. Вначале Цыцкис обрушился на государство, туманно намекнул о заговоре и обругал народонаселение постсоветского пространства за отсутствие художественного вкуса. Обвинительные пассажи вроде: «Вы! Променяли высокую поэзию Зинченко и Ерохина на содомские завывания Ярослава Могутина!» сыпались на наши головы, как молнии Зевса. Мы с Машей не знали, куда деваться. Возможно, я смогла бы как-то оправдаться от имени российского народа, если бы имела хотя бы отдаленное представление, о ком идет речь!
Арнис Борисович постепенно перешел от культурологии к своей жизни:
— Почему я должен вкалывать, если труд как состояние души и тела чужд мне? — задал он нам вопрос и сам же на него ответил: — Да потому, что нынешняя власть не в состоянии даже понять, что все пройдет, а мои стихи останутся в вечности! И ее, эту власть, запомнят такой, какой живопишу ее я! Да где же эта сра… извините, чертова тетрадь?!
Наконец ему удалось отыскать засаленную тетрадку с клеенчатой обложкой. Я такие покупала Володе, отцу Олега, когда он в университете учился. Арнис Борисович страстно начал читать нам свою поэму. Стихотворная речь перемежалась комментариями: «во-во, слушайте!», «о, сейчас будет», «а дальше еще лучше», «обратите внимание на нетравиальность рифмы». Не могу сказать точно, о чем именно была поэма. Что-то о том, как мы все плывем на «Титанике» по канализационному коллектору, навстречу нам движется айсберг Америки, а «спасительные» шлюпки высокой поэзии сброшены за борт революционными матросами «Авроры», но пассажирам это все равно, так как они давным-давно умерли от, извините, сифилиса. Примерно через полчаса «особенно драматический пассаж» был прерван Машиным храпом.