И она отвечает:
— Договорились.
Конечно же, она врет. Конечно же, она берет власть в свои руки. И не уходит, пока не вымотает своими мутными затейками.
Такие они, болезни.
— Как вы себя чувствует?
Я глянул вверх и увидел тощую каланчу с одутловатым лицом в черной рубашке-поло и блеклых штанах. Его резиновая на вид нижняя челюсть — верткая, как угорь, а бледные губы, когда он говорил, мерцали. В черной бородке застряли крошки попкорна.
— Вы кто? — спросил я.
— Он в порядке?
Компаньон каланчи был пониже ростом. У него были желтые остекленевшие глаза, как у мертвой трески. Шея запятнана золотым и черным, как солнечное затмение. Кожу изрыло пятнами, словно он был некой разновидностью леопарда.
— Вряд ли. Что предлагаешь?
— Пусть идет своим чередом.
— Вы кто?
— Друзья, — ответил каланча.
— Мне пора, — сказал я им. — У меня дела.
Я лежал на мягком синем ковре в фойе. Толпа, стоявшая за билетами, сочла меня местной декорацией. Я глазел на двоих людей в непосредственной близости: средних лет мужчину с белоснежными волосами и белоснежную женщину чуть помоложе. Я думал, что узнал ее, но она смотрела так, будто боялась — или словно ей нужна была помощь. Приглядевшись, я понял, что она не такая уж чистая. Белизну ее лица портил черный фингал на правой щеке и красный порез на губе. Когда я уперся в нее взглядом, она быстро отвернулась.
— Нам всем пора, — согласился леопард.
Я потянулся к нему, но он отпрянул, защищая свою драгоценную леопардовую шкуру. Я задумался, друг ли он мне в самом деле. Мысль о снежных людях нравилась мне гораздо больше: они казались бесконечно интереснее. Я поздоровался с ними. Они не обратили на меня внимания, но от меня не так-то просто отмахнуться. Я повторил приветствие — на сей раз чуть громче, поскольку зачастую первую попытку общения попросту не слышат. Белоснежный мужчина долго смотрел на меня глубокими черными глазами.
— Попытайся его утихомирить, — сказал каланча. — Он привлекает внимание.
Я огляделся — понять, о ком они говорят, но очевидных претендентов не наблюдалось.
— Что ты предлагаешь? — отозвался леопард.
— Откуда я знаю? Это твоя болезнь.
— О. То есть теперь это моя болезнь, так?
— В смысле?
— Думаю, ты прекрасно понимаешь…
— Простите, — прервал их я, — но я тут пытаюсь поговорить со своими настоящими друзьями. — Я улыбнулся белоснежной паре. — Спасибо. Так вот, если б вы помолчали, пока мы знакомимся…
— Просто расслабьтесь, — предложил каланча.
— Успокойтесь, — подпел леопард.
Я попытался встать, но почувствовал, что лицо у меня пылает. Улегся обратно — и огонь погасило.
— Сколько он протянет?
— Не знаю. Час. День. Месяц. У каждого носителя по-своему.
Вирус зашипел и свернулся внутри. Полчище змей строило у меня в желудке гнездо, а в черепе зажегся ящик фейерверков. Я почувствовал, что сейчас меня стошнит, а затем я взорвусь.
— Думаю, ему надо срочно дать лекарство.
У леопарда сделалось растерянное лицо.
— Какое лекарство?
— В смысле?
— В смысле — какое лекарство? Я лекарство с собой не брал.
Каланча взъярился.
— Ну и где оно тогда?
— В Лаборатории.
Я вновь протянул руку, но эти оба отскочили, словно пуганые рыбы. Я бы попробовал еще раз, но кто-то уже набивал мне руки и ноги морскими ежами.
— Лучше убраться отсюда.
Леопард кивнул.
— Можно мне водички? — спросил я.
— Да хоть целый графин, — сказал каланча, доброжелательно улыбаясь. — Идите за нами.
Сопровождаемый обильным словесным ободрением, я очень медленно встал, заметив, что мои помощники держатся от меня на безопасном расстоянии. Конечности у меня производили столько тепла, что хватило бы растопить Плутон, а спина сделалась насестом для дятла-маньяка, однако меня подталкивало обещание напитка. Я ощутил краткое неукротимое желание попрощаться с белоснежной парой, но они исчезли из виду. Остаток толпы сдавал назад при моем приближении — кто-то при участии локтей каланчи, — и на улице я очутился без приключений.
Внешний мир — тигель испепеляющего жара. Мостовая горела, как расплавленная сталь, дорога струилась лавой, здания дрожали и растекались в пылавшем воздухе. Меня размозжило калейдоскопом ослепительных цветов. Красные рубашки, зеленые блузки, розовые футболки, голубые комбинезоны, черные летние костюмы, синие хлопковые пиджаки, шорты хаки и лимонные брюки, персиковые юбки и пурпурные платья, бурые сандалии, оранжевые босоножки, белые шлепанцы, черные туфли. Я оборонительно щурился и продвигался вперед по дюйму, следом за леопардом, следом за каланчой. Я ко всему хотел прикасаться, объять все оттенки, поделиться своей обожженной кожей, но мои спутники бдели и отталкивали прочь всех, кто приближался к границам моего вирусного царства.
Мы перешли дорогу и направились к громадному, кремового цвета жуку-рогачу, спрятавшемуся от солнца. Леопард подошел к его груди и оттопырил крылышко жука в сторону, явив кожаную внутренность. Придерживая крылышко, он поманил меня пятнистой лапой.
— Прошу вас. Садитесь. И не прикасайтесь ни к кому из нас.
Я сделал, как прошено, втиснувшись внутрь жучиного панциря и устроившись в его мягком брюхе. Если леопард или его вытянутый друг попросят меня спрыгнуть с высокой башни, или с навесного моста, или откуда-нибудь еще, я выполню их приказ.
Они прекрасные люди.
О стремительном полете домой я не помню ничего, если не считать вот этого разговора:
— Я так понимаю, ты ему еще не говорил? — спросил леопард.
— О чем? — отозвался каланча.
— О мелком шрифте.
— Указания Шефа предельно четкие.
— Но ты, кажется, несколько размяк.
— Думаю, он имеет право знать, вот и все.
— Отнюдь. У мертвых нет прав.
Остаток времени я тихонько бултыхался в синих сверкающих лагунах собственного ума, пытаясь укрыться от солнца, валившегося с неба.
Жук приземлился у громадного двухэтажного гнезда — с перестроенной мансардой для матки и подвалом для трутней. Три других насекомых терпеливо дожидались снаружи: черный скарабей, мерцавший на жаре, белый термит, неподвижный, как сугроб не по сезону, и гладкий блестящий навозник, краснее мокрого языка.
— Это новый «БМВ» Раздора? — спросил каланча.
— Угу, — хмыкнул леопард.
— Рано он вернулся.
— Не жди, что мы нынче вечером пообщаемся, впрочем.
— А они с Дебошем?..
— Как обычно.
Леопард выпихнул наружу левое крылышко рогача и вышел на расплавленную стальную мостовую. Он непреклонно велел мне вылезать. Я протянул руку, все еще ведомый обещанным стаканом воды, но он грубо отверг ее, и мне пришлось выкарабкиваться из брюха насекомого самостоятельно. Он дополнил эту нелюбезность, оставив меня один на один с каланчой, метнувшись по ступенькам ко входу в гнездо и исчезнув внутри.
Мне стало очень скверно — словно я съел кусок преисподней. Желудок вертело, как блинчик на сковородке. Я не понимал, где я. Я не понимал, кто я.
— Воды, — прошептал я.
— Пойдемте, — сказал каланча. — Найдем лекарство.
— Как оно? — спросил Смерть.
— Голова, — пояснил я.
— Болит?
— Кружится. Безостановочно.
Я лежал в темном углу Лаборатории, пил из стакана холодную воду из-под крана. Мор обнаружил в одном из деревянных шкафчиков склянку с белыми таблетками — для меня.
— Оно пока на стадии эксперимента, — сказал он Смерти. — И разработано для живых, а не для мертвых, поэтому в побочке не уверен. Но он должен оправиться.
Голова у меня не переставала кружиться.
Хуже того: я почувствовал настойчивое давление в паху. Пища, которую я употребил вчера, преодолела длину моего торса и переварилась воскрешенными желудком и кишечником. Я осознал, что мне нужно помочиться, — впервые за много лет. Смерть сопроводил меня в уборную (все еще отказываясь прикасаться ко мне — на случай остаточной заразности) и закрыл за мной дверь.