Повернувшись к классу, она обвела всех взглядом, и я вдруг перестал понимать, отчего у меня плывет перед глазами — то ли от проводов и болтов в стенах, то ли от этого пристального разглядывания в упор.
— Ну! — с вызовом в голосе произнесла Тэйт. — Вы же этого хотели? Посмотреть? Ну вот, смотрите на здоровье — я не возражаю!
Если до этого момента никому не было дела до Эстер Прин и ее незаконнорожденной дочери, то сейчас все словно проснулись.
Я не поднимал головы, сгорбившись над партой, чтобы быть как можно незаметнее. Сердце колотилось так быстро, что чувствовалось в горле. Я лихорадочно твердил себе, что все в порядке, и мне только показалось, что Тэйт разглядывала меня, потому что хотел в это верить. Как должен был верить, что ни один человек в Джентри не подумает обо мне при словах «ребенок дьявола».
Никто не произнес ни слова.
В классе было так тихо, что слышалось только гудение ламп дневного света. Мне казалось, будто они жужжат надо мной словно сигнал тревоги, но никто не оборачивался и не глядел на меня с укоризной. Никто не шептался, никто не показывал пальцем.
Миссис Браммел стояла спиной к доске, сжимая в руке маркер без крышечки, и в упор глядела на Тэйт.
— Ты что-то хотела?
Тэйт помотала головой, но продолжала стоять.
— Не обращайте внимания! Я просто жду, когда мне выдадут мою большую красную букву «А»!
— Это не смешно! — отрезала мисс Браммел, закрывая маркер.
— Нет, — подтвердила Тэйт. — Ни капли. Но нам остается только улыбаться, поскольку так проще жить!
Миссис Браммел нырнула за доску, вытащив оттуда коробку с бумажными носовыми платками, хотя Тэйт и не думала плакать.
— Тебе нужно время, чтобы прийти в себя?
— Нет! Я не расстроена и не убита горем, если вы не заметили. Я просто зла!
— Может, ты хочешь зайти к школьному психологу?
— Нет! Я хочу, чтобы кто-то, мать вашу, меня выслушал! — Тэйт почти кричала, в ее голосе была неестественная пронзительность. Внезапно она развернулась и пнула ногой стул, да так сильно, что мне показалось, будто вся аудитория загудела металлическим звоном от подошвы ее тяжелого ботинка.
— Ты можешь быть свободна! — заявила миссис Браммел, но не ласковым понимающим голосом, каким в таких случаях говорят учителя. Нет, это было произнесено не терпящим возражений тоном, подразумевавшим, что если Тэйт немедленно не покинет класс, то ее выведут с помощью охранника.
Секунду-другую казалось, что Тэйт предпочтет выдворение. Но потом она схватила со стола свои книги и, не оглядываясь, вышла из класса.
Остаток урока мы просидели в неловком молчании. Я держался за края парты, чтобы не тряслись руки, а миссис Браммел до самого звонка тщетно пыталась привлечь наше внимание к Натаниелю Готорну, Эстер и ее дурацкой проблеме отчуждения.
В коридоре меня нагнал Росуэлл, вышедший из кабинета математики.
— Готов к разговорному французскому?
Я мотнул головой, поворачивая к парковке.
— Мне нужно на воздух…
Росуэлл взглянул на меня, будто прикидывая, как бы сказать то, что он считает необходимым до меня донести.
— И все же мне кажется, тебе стоит пойти на французский… — произнес он наконец.
— Я не могу!
— Подразумевается — не хочешь?
— Подразумевается — не могу!
Он скрестил руки на груди.
— Нет, ты подразумеваешь как раз то, что не хочешь! Семантически, так сказать.
Я натянул рукав на пальцы, прежде чем взяться за ручку двери.
— Мне нужно выйти. — Я старался говорить тихо, голос слегка дрожал. — Ненадолго. Мне, правда, нужно подышать свежим воздухом.
— Нет, тебе нужно рассказать мне, почему ты выглядишь, как мертвец! Мэки, что с тобой?
— Ненавижу все это, — ответил я, с трудом выдавливая из себя слова. — Ненавижу, что люди цепляются к вещам, которые их совершенно не касаются! Ненавижу, что никто не способен просто не лезть! И еще ненавижу Натаниеля Готорна!
Росуэлл сунул руки в карманы, внимательно глядя на меня.
— Ладно. Хотя, честно говоря, я не этого ожидал.
Он не пошел за мной.
Я добрел до дальнего угла парковки и привалился к здоровенному белому дубу, подставив лицо сыпавшемуся сквозь листву дождю.
Прозвенел звонок, но я продолжал стоять — замерев и отрывисто дыша. Хотя я никогда не был отличником, я хорошо помнил сюжет книги, чтобы знать наверняка — возможно, Эстер Прин смогла бы с высоко поднятой головой носить букву «А» на одежде и дальше, но у ее любовника, проповедника Артура Димсдейла, эта буква была выжжена на груди. И умер в конце он, а не она.