На мой взгляд, анализ Джеймса Джордана довольно хорош в том отношении, что остров — это смерть; он, однако, изрядно выходит за рамки текста, утверждая, что бросок камня — это апостольская идея веры без дел,[39] а также идентифицируя Пита Палмера и Питера Пальмиери как противостояние католических церквей, реформированной американской и старой дореформенной итальянской,[40] мы просто не видим в этой истории какой-либо напряжённости между некой монахиней старой школы и молодой американизированной — чтобы провести такую параллель, данную тему упомянули бы вскользь (хоть и открыто), и лишь потом поэкспериментировали бы (втайне). Этот анализ же слишком таинственен с самого начала, хотя, учитывая имена Петра-Питера, Павла-Пола, Марии и Папы, итальянская фамилия действительно вызывает образы католической церкви. Думаю, что, наверное, именно его сознательный выбор зла как проявление свободной воли (примером может служить убийство лягушки) воздвигает барьер между Питом Палмером и этим святым семейством, тогда как его Подменыш навечно остаётся молодым; поэтому рассказ — это, в некоторой степени, религиозная аллегория. По воле случая вступив в борьбу со своей подменой, Пит получает проблески воспоминаний, которые могли бы принадлежать ему, если бы его не подменили во младенчестве и не забыли. Хотя Папа Пальмиери знает, что с его нестареющим сыном что-то не так, он совершенно забыл своего настоящего сына.
Остров не подвержен переменам — каждый камень и куст ничуть не изменились, однако не вспоминались, пока Пит не увидел их вновь; а переменное расстояние до берега завораживает: остров кажется ему ближе, чем он запомнил, будучи ребёнком, и гораздо бо́льших размеров. На противоположной стороне перспектива переворачивается, и берега Кассонсвилля кажутся ему далёкими как никогда, тогда как Пол считает, будто может докинуть камень до берега, и верит, что ему это удалось, хотя Питер Пальмиери заявляет, что это «Ни у кого не получится». Кажется, здесь сохранились остатки безвременья, и потому Пит Палмер решает больше не меняться. Неверленд Питера Пэна — это тоже остров, где останавливается время.
Сложно оспорить, что нестареющий мальчишка по имени Питер действительно заставляет вспомнить Питера Пэна и его Потерянных мальчишек. Дейв Толлман проводит многочисленные корреляции между капитаном Крюком и рассказчиком — некоторые, на мой взгляд, обоснованнее других; однако к этому образу Крюка вынуждают склониться следующие: черепаха с крючковатым клювом, пасть почтового ящика, которая норовит сомкнуться у вас на руке, дети, играющие в пиратов, и лягушка, которую убили, пронзив насквозь. На сей раз, однако, Питер и Крюк — две стороны одной монеты; и Вулф ещё много запутанных лет будет удваивать такие потенциальные противоположности.
Я всё-таки считаю, что в музыке сборного имени «Питер Пальмиери» зашифровано название рок-группы «Питер, Пол и Мэри» — будь у меня молоток, его удар вызвал бы меньшую головную боль, чем попытка разгадать данную головоломку.[41]
Почему Пол думает, что камень достигает берега? (Только ли потому, что он младше и ближе к земле живых, чем Пит Палмер?)
Что послужило причиной пожара, уничтожившего записи о Пите Палмере, и почему им с отцом пришлось покинуть город так спешно? (Произошло ли это из-за драки и встречи двух мальчиков?)
Смертны ли подменыши после размножения? (Простейшие исследования кажутся неубедительными.)
Сюжет разворачивается в том же городе, что и в «Мире», и как и в этом романе, рассказчик, хоть и живёт в прошлом, очень слабо осознаёт самого себя. Ненадёжный рассказчик и туманная ситуация, когда события почти, но не совсем, складываются в единую картинку, делают «Подменыша» (также, как и «Кастлвью», «Мир», и большинство лучших рассказов Вулфа из сборника «Остров доктора Смерти и другие рассказы и другие рассказы») сложной работой, чтобы «докопаться до сути». Загадка «кто является настоящим человеком» повторяется в бессчётном числе других историй Вулфа, вроде рассказа «УЖОСы войны». Две наиболее доминантные темы его творчества — природа личности и «человеческая» природа, а также исследование того, как они взаимодействуют с описанием самого себя и субъективной памятью.
40
Под «дореформенной» я имею в виду до проведения Второго Ватиканского собора (1962–1965), когда литургию разрешили проводить не на латинском, а на национальном языке. —
41