— А если мне захочется нарисовать картинку или написать записку кому-нибудь?
Лусхог застегнул молнию на куртке:
— Писать? Кому? Мы уже забыли, как это делается. А некоторые и не знали. Рассказывать куда проще, чем доверять свои мысли каким-то временным носителям, типа листа бумаги. Ни к чему хорошему это не приведет.
— А если я просто люблю рисовать?!
Мы шагали в сторону Смолаха с Игелем, которые что-то горячо обсуждали.
— Рисовать?! Ты чё, художник, что ли? А ты знаешь, что раньше художники сами делали и бумагу, и перья, и краски?! Отличные кисточки получаются из меха или перьев.
— А чернила?
— Берешь уголь, плюешь на него, раз, раздавил, перемешал, вот тебе и чернила. Говорю тебе, они все так и делали, эти художники. А еще можно рисовать на камнях. Я тебя научу. И бумагу я тебе тоже достану. Но не сейчас.
Мы подошли к Игелю. Тот взял меня за плечи и, глядя прямо в глаза, сказал:
— Я доверяю тебе, Энидэй. Слушайся этих двоих.
Мы втроем двинулись в лес, и я обернулся, чтобы помахать на прощание оставшимся. Наши эльфы и феи сидели у костра, тесно прижавшись друг к другу, и снег укрывал их, словно пушистая шуба.
Я впервые покинул лагерь и не чуял ног от радости и воодушевления, но «эти двое» сдерживали мое любопытство. Они позволили мне идти впереди, но только до тех пор, пока я не вспугнул стайку голубей, которые счастливо избежали участи стать нашей добычей. Смолах не стал меня ругать, он просто приложил палец к губам, и я понял намек. Копируя их движения, я начал двигаться как они, и вскоре и мои шаги стали тише, чем шорох падавшего снега. Тишина имеет свои достоинства, обостряя чувства, особенно слух.
Как только где-нибудь вдалеке хрустела ветка, Смолах и Лусхог тут же поворачивали свои головы в направлении звука и пытались определить его причину. Они показывали мне то, что обычно скрыто от человеческих глаз: фазан выглядывает из кустов, наблюдая за нами, ворона бесшумно прыгает с ветки на ветку, енот посапывает в своем логове… Перед самым закатом мы вышли к реке. У берега воду уже прихватило льдом, и, прислушавшись, мы услышали, как он похрустывает от мороза. На реке шлепала лапами одинокая утка, а каждая снежинка, соприкасаясь с водой, издавала едва уловимое шипение. Дневной свет угасал, как уголек.
— Слушай, — Смолах задержал дыхание. — Вот, сейчас…
В ту же секунду снег снова сменился дождем, и капли его заколотили по опавшей листве, по камням — все отзывалось по-своему, — и зазвучала вечерняя симфония нашего мира. Мы ушли от реки и спрятались от воды под кронами вековых елей. Каждая иголка была облачена в прозрачный ледяной кожух. Лусхог вытащил из-за пазухи кожаный мешочек, болтавшийся у него шее на кожаном шнурке, достал откуда-то обрывок бумаги и высыпал на него из мешочка немного сухой коричневой травы, похожей на табак. Облизав края бумаги, он ловкими пальцами быстро скрутил папиросу. Затем из какого-то потайного кармана извлек несколько спичек, пересчитал их и засунул обратно, оставив одну. С невероятным изяществом чиркнул спичкой о ноготь и поднес огонек к концу самокрутки. А Смолах, разгребавший снег и сырой опад, за это время докопался до слоя сухой хвои и шишек и перехватил у Лусхога горящую спичку; вскоре разгорелся небольшой костерок, над которым можно было согреть озябшие руки. Лусхог передал самокрутку Смолаху, и тот с наслаждением затянулся, а потом долго-долго держал дым в легких. Когда он, наконец, выдохнул, его лицо озарила блаженная улыбка, будто он услышал очень удачную шутку.
— Давай дадим парню затянуться, — предложил Смолах.
— Я не умею курить, — сказал я осторожно.
— Делай как я, — просвистел Лусхог, сквозь стиснутые зубы, сделав очередную затяжку. — Но только не говори об этом никому. Особенно Игелю, — он передал мне самокрутку.
Я судорожно затянулся и тут же закашлялся. Они добродушно рассмеялись и продолжали похихикивать до тех пор, пока не докурили до самого конца. Казалось, воздух вокруг нас стал плотнее, а сладковатый запах дыма вызвал у меня приятное головокружение и легкую тошноту. Лусхог и Смолах выглядели умиротворенными и довольными. Им удивительным образом удавалось оставаться одновременно настороженными и расслабленными. Мокрый снег прекратился, и в лес, словно старый друг, вернулась тишина.
— Слышал?
— Что? — спросил я.
Лусхог приложил палец к губам: «Сначала пойми, слышишь ли ты это». Я слышал. Звук был очень знакомый, но откуда он мог здесь взяться?
Лусхог вскочил на ноги и подтолкнул приятеля:
— Это машина! Считай, повезло.