Их было человек десять, и они составляли боевую группу, которая поставила своей целью приближение революционной ситуации в стране.
Идеологического единодушия среди них не было. Кто-то был анархистом, кто-то – коммунистом, чьи-то взгляды вообще трудно было свести к единой идее.
В дальнейшем это могло бы привести к расколу, но сейчас в группе царило относительное согласие, поскольку образ врага сложился довольно четко.
У всех было полное неприятие капитализма и официальных партий.
Единственной фигурой, выпадавшей из общего ряда, был Сатир. Он вообще считал, что совершенствование всего человечества или хотя бы одной нации путем социальных и идеологических мер невозможно. Он верил, что духовно совершенствоваться можно только в одиночку, в крайнем случае – маленькими группками. В буддизме это называется
Путем большой и малой колесницы. В Путь большой колесницы он не верил, считал, что бессмысленно ставить людей на путь, не спросив, хотят ли они, да и могут ли идти этим путем. А на этой поляне он оказался только потому, что ему нравились собравшиеся здесь люди. В них чувствовалась жизнь, они хотели куда-то двигаться, и не важно, что Сатир не верил в успех их дела. Иногда компания важнее цели.
Причиной разгоревшегося спора служил памятник Николаю II, которого недавно причислили к лику святых. И хотя стоял он совсем не в центре города, да и народу-то был не особо интересен, тем не менее его сооружение задело всех за живое.
– Идиотизм! Человеку, раздавившему мирную демонстрацию, виновнику расстрелов на Ленских приисках да и вообще бездарному царю, который только и умел, что дрова рубить, ставят памятник! Причем до этого снесли памятники Ленину и Дзержинскому! Ну, если вы такие уж гуманисты, так хоть никому не ставьте, но нет же!.. – возмущалась
Серафима.
Сатир обожал разрез ее глаз и в мужской компании иногда говорил, что обязательно попробовал бы завести с ней роман, но подчас просто боится ее. До нее каким-то образом дошли его слова, на что она заявила, что Сатир правильно боится.
Сейчас все молчали, так как понимали, что Сатир слишком многое знает и умеет, чтобы его мнение можно было оставить незамеченным. Он один из немногих в группе более или менее разбирался в подрывном деле, кроме того, был чертовски хитер и имел потрясающий нюх на опасность.
Выполнять такое серьезное дело без него было бы неразумно. Поэтому собравшиеся молчали и ждали, к чему все-таки склонится его мнение.
Предмет всеобщего внимания, чувствуя сосредоточившиеся на нем взгляды, немного картинно закурил сигарету (он редко мог отказать себе в желании порисоваться, особенно сейчас, перед своим узкоглазым объектом обожания) и проговорил:
– Ладно, давайте без умствований. Я хочу спросить вот о чем. Белка, ты собираешься провернуть это дело, поскольку веришь в то, что говоришь, или тебе всего лишь хочется взорвать что-нибудь?
– Во-первых, я действительно верю в то, что говорю. Это раз. Второе.
Хочу ли я еще и просто взорвать что-нибудь? – Она выдержала паузу, оглядела собрание, а потом тихо сказала: – Да.
Раздались тихие смешки.
Большинство революционеров знали, что даже в глубоком розовом детстве она была очень боевым ребенком. И прозвище Самострел получила за то, что постоянно возилась с рогатками, духовыми ружьями, пистолетами, самострелами, луками и прочей стреляющей чепухой. Из тира она могла не выходить часами, клянча у взрослых пульки. Когда ее родители узнали, что дочь в шесть лет выигрывает деньги, стреляя на спор со взрослыми мужиками, то устроили ей хорошую взбучку, что, впрочем, не сильно помогло. Она продолжала ходить в тир и удивлять всех своей нечеловеческой меткостью, только тир выбирала теперь подальше от дома.
Услышав столь откровенное признание, народ закачал головами, зашевелился, зашуршал.
– Зато честно, – послышался из тени голос Истомина, специалиста по взрывчатке и электронике, – личности внешне совершенно неприметной и, может быть, наименее выделяющейся среди всей боевой группы.
Небольшого роста, с редкими рыжеватыми волосами, носиком пуговкой, слабый и стесняющийся оказываться в центре внимания, что, однако же, не мешало ему иметь довольно четкую жизненную позицию. Например, он совершенно не боялся крови и не считал человеческую жизнь чем-то ценным. “Поскольку все мы состоим из молекул, которые начисто лишены даже намека на индивидуальность, то любой человек не более чем определенное сочетание неких стандартных кубиков – молекул. И говорить об уникальности и неповторимости кого-то из нас – несусветная чушь. Наша смерть ничего не значит, и наша жизнь тоже ничего не значит, если нас не ведет по ней какой-то ослепительно красивый миф.
И только он, этот миф, способен придать нашей жизни стержень и смысл”. Примерно такие вещи он выдавал, когда напивался или его удавалось разговорить.
Все стихло. Белка спросила:
– Ну и что из этого?..
Сатир снова собрал на себе внимание аудитории.
– Черт с вами, памятник так памятник, – проворчал он.
Белка в восторге хлопнула его по черной блестящей спине:
– Не мальчик, но муж!
Тот лишь улыбнулся, искоса взглянув на нее. В глазах блеснули искры костра.
Взрыв назначили на двадцать девятое октября – день рождения
Ленинского комсомола, Христофора Колумба, Александра Зиновьева и Галлея.
Погода была самая подходящая для тайных операций – безлунная ночь и мелкий дождь.
Памятник стоял посредине небольшой площадки, вымощенной каменными плитками. В разные стороны от него расходились асфальтовые дорожки, окаймленные недавно посаженными тощими липками. С одной стороны от площадки проходил непонятно зачем выстроенный высоченный забор из серых бетонных плит, за которым начинался дикий, запущенный парк, идущий едва ли не до самой кольцевой дороги. Узкая полоска парка – метров двадцать – была отделена этим самым забором от основного массива, но деревья здесь росли какими-то редкими и чахлыми. В этом редколесье Иван и Белка, нагруженные сумками, в которых были взрывчатка и детонаторы, ждали, пока Сатир и Истомин обшарят окрестности. Разведчики бесшумно появились из-за сетки дождя.
– Вроде все чисто, – сообщил Сатир, тревожно втягивая воздух. – Но что-то томит. Нервы, что ли… Завяжу с травой.
– Да, все нормально… – подхватил Истомин. – И даже более того…
Он вдруг осекся, как будто у него перехватило горло, быстро оглядел всех и стал смотреть в сторону.
– Волнуешься? – спросил Иван. – Не бойся, сейчас все кончится.
– Да, я знаю. Недолго уже…
Тот внимательно посмотрел на него:
– Ты чего толстый такой? Что у тебя там, бронежилет под курткой? – деловито и весело поинтересовался.
– Нет, скорее наоборот.
Поняв, что внятных ответов не добиться, Иван оставил его в покое.
Для верности террористы подождали еще немного, настороженно вслушиваясь в мерный шорох дождя, и направились к памятнику. Истомин заложил взрывчатку возле ног царя, подсоединил детонаторы к приемнику. Террористы отошли на безопасное расстояние, залегли под деревцами у забора. Позиция была не очень хорошая, но ничего лучшего рядом не было. Все слишком хорошо просматривалось. Пульт взял Иван.
– Ну, поехали! – В темноте сверкнули стекла его очков.
Наступила тишина, и ничего не произошло.
– В чем дело, Ист?
– Дай сюда. – Белка нащупала его руку с пультом, переделанным из обычного телевизионного. Проверила батарейки, они были на месте.
Истомин заворочался, закашлял, потом раздался его сдавленный голос:
– А что, что происходит?
– Как что? – свистяще зашипел Иван. – Это ты у меня спрашиваешь?
Тот молчал.
– Почему нет взрыва?
Снова молчание.
– Пристрелю гада! – захрипел Бицепс. Послышался шорох, он полез во внутренний карман. Раздался щелчок взводимого пистолета.
– Иван!.. – Сатир бросился к нему, пытаясь перехватить пистолет.