Янь назвал имя их школьного друга, Синь Луня. А помимо этого Тай все больше опасался еще одного человека.
В любом случае, плата Вэй Сун едва ли имела значение. Теперь он мог позволить себе телохранителя. Или двадцать телохранителей. Он мог нанять личный дуи[4] из пятидесяти всадников и нарядить их в одежду выбранной им расцветки. Мог одолжить любые необходимые ему деньги под залог сардийских коней.
Его семья всегда — и не без оснований — считалась достаточно обеспеченной, но Шэнь Гао прожил свою жизнь боевым офицером, командиром на полях сражений, а не честолюбивым придворным, стремившимся к признанию и наградам, сопровождающим их. Вот его старший сын — совсем другой человек, но сегодня ночью Тай еще не был готов думать о Лю.
Его мысли вернулись к женщине за дверью, что тоже не помогло погрузиться в сон. Для нее в коридоре положили соломенный тюфяк. Они к этому привыкли. Мало-мальски высокие гости устраивали слуг на ночь снаружи или даже внутри комнаты. Просто Тай не думал о себе, как о «высоком госте».
Другая женщина из Каньлиня — отступница, по словам Вэй Сун, — вероятно, спала там же, когда Янь занимал эту постель несколькими ночами раньше.
Можно посмотреть на это, как на симметрию, на две хорошо сбалансированные строчки стихотворения, или как на нечто более мрачное. Это ведь жизнь, а не поэма, и Янь, верный, добрый, почти всегда смеющийся, лежит в могиле в трех днях пути отсюда, за ущельем.
У Тая там теперь навсегда останется друг.
Он прислушался, но ничего не услышал в коридоре. И при этом не мог вспомнить, закрыл ли дверь на засов. Он уже забыл о такой привычке.
А еще прошло уже больше двух лет с тех пор, когда он находился так близко от женщины. Тем более — после наступления темноты, в тишине.
Против его воли, воображение рисовало ее: овальное лицо, широкий рот, настороженные, насмешливые глаза под изогнутыми дугами бровей. Брови ее собственные, а не нарисованные по моде Синаня. По крайней мере, такой была мода два года назад. Вероятно, она изменилась. Она всегда менялась. У Вэй Сун была стройная фигурка, быстрые движения, длинные черные волосы. Распущенные, когда он впервые увидел ее сегодня утром.
Это последнее воспоминание оказалось слишком большим испытанием для мужчины, который прожил один так долго, как он.
Мысли Тая поплыли по залитым лунным светом рекам, притянутые воспоминанием, словно морем. Неудивительно, что он поймал себя на воспоминании о золотых волосах Весенней Капели, тоже распущенных, а потом — неожиданно — возник образ совершенно другой женщины.
Он подозревал, что именно после тех новостей, которые он узнал сегодня вечером, он ясно вспомнил Вэнь Цзянь, Драгоценную Наложницу, любимую наложницу самого императора, в тот единственный раз, когда он видел ее вблизи: золотисто-нефритовое очарование в весенний день в парке Длинного озера. Верхом на лошади, смеющаяся (рябь в воздухе, похожая на песню птицы), окутанная мерцанием, аурой. Шокирующее желанная. Недостижимая. Опасная, даже в сновидениях или в мечтах.
А ее красивый, гладкий как шелк двоюродный брат, как он сегодня узнал, теперь первый министр империи. С осени.
Опасно иметь такого человека соперником в любви.
Если бы у меня осталось хоть немного ума и сохранился хотя бы частично инстинкт самосохранения, подумал Тай, я бы перестал думать о Весенней Капели, о ее аромате, коже и голосе, прямо сейчас, задолго до приезда в Синань.
Это не так-то просто.
Она была родом из Сардии, как и кони. Предметом страстного желания, родом с запада, как очень многие другие предметы.
Это совсем другое существование, этот мир мужчин, женщин и желаний, думал Тай, лежа в темноте на краю империи. Эта истина начинала возвращаться к нему, и вместе с ней кое-что еще. Еще один аспект того, к чему он возвращался.
Мысли вызывали тревогу, проникали глубоко, сплетались со всеми другими тревогами в его мозгу, подобно нитям шелковичного червя, неаккуратно намотанным на катушку. А ведь он еще находился на границе, в крепости на краю империи. Что произойдет, когда он поедет на восток на своем гнедом сардийском коне, к блестящему, смертельно опасному миру императорского двора?